ПОРТФЕЛЬ ГОГОЛЯ
…Всю дорогу от Петербурга сеялся мелкий, наводящий тоску дождь. Не по-июльски холодный ветер гнал впереди возка низкие хвостатые тучи. Гоголь кутался в шинель, укрывал ноги полстью, однако ничто не помогало.
Проклиная погоду, грязь и плутовство станционных смотрителей, добрался он наконец до Тверской заставы. Свежий номер «Московских ведомостей» сообщал, что дворцовая контора продает на Пресненских прудах «карасей отборных», а попечительский комитет императорского человеколюбивого общества вызывает желающих принять на себя «починку колодезя… в доме, пожертвованном комитету, на Моросейской улице». Рядом шли объявления о продаже «душ», турецких шалей, карет, караковых жеребцов, «годных для господ офицеров». И какая-то безутешная коллежская асессорша истошно взывала: «Умершего мужа моего дворовый человек Алексей Журило, 28 лет, росту… белокур, глаза серые… бежал».
Таков был заштатный день скудеющей «столицы древней» летом 1832 года, когда сюда впервые приехал Гоголь.
Он ехал в Москву, чувствуя, как уже совсем иная книга, непохожая на «Вечера», вызревает в его мятущейся душе и просятся на бумагу образы, сотрясаемые разящим смехом, от которого почему-то щемит сердце… И давний замысел комедии, так понравившийся Пушкину, постепенно обретает четкие очертания, даже название есть — «Владимир третьей степени». Вот, правда, цензура… Комедия-то про высшее чиновничество да про орден, дающий дворянство.
В Москве же нужные люди: добрейший Сергей Тимофеевич Аксаков, служивший по цензурному ведомству, директор московских театров, знаменитый исторический романист Загоскин, вездесущий брат-историк, издатель и литератор Михайла Петрович Погодин, ну и, конечно, гордость и слава российской сцены — Щепкин.
Заслышав от заставы мерный перезвон сорока сороков, Николай Васильевич, невзирая на начинающуюся простуду, велел проехать через Красную площадь. Только поклонившись Кремлю и окинув взором уличную толчею, он направился в любимую пушкинскую гостиницу — в дом Обера на Тверской.
Первой заботой Гоголя было проверить портфель с рукописями (во втором портфеле умещался почти весь его гардероб). В молодости писатель питал пристрастие к дорогим красивым безделушкам — затейливым вазочкам, брелокам, ярким галстукам. С годами, в особенности после знакомства в Италии с аскетом и подвижником кисти Александром Ивановым, строго ограничил себя во внешнем комфорте, и лишь тонкая золотая цепочка часов поверх темного бархата жилета на поздних изображениях осталась данью былым увлечениям.
Другое дело обувь. Гоголь много ходил пешком, ноги у него часто опухали, и он ценил мягкие удобные сапоги; сам придирчиво выбирал для них кожу, бережно ухаживал за ними и всегда держал в запасе неношеную пару. В этих штиблетах его и похоронили.
Когда Александра Осиповна Смирнова-Россет преподнесла ему однажды изумительный портфель английской работы, Гоголь повертел его в руках и, со вздохом вернув, сказал: «Подарите лучше Жуковскому». Он шутил, что избавляется от собственных слабостей, наделяя ими своих персонажей, и, как никто, умел обставлять героев вещами.
Вспомним затейливую чичиковскую шкатулку, фрак «наваринского дыма», ритуальную примерку новых сапог! А Коробочка, Плюшкин, Хлестаков, Подколесин… Едва ли не первым в русской литературе Гоголь понял значение обиходной вещи для острой психологической характеристики человека, тогда как, скажем, у Жуковского вещь еще по большей части знак памяти.
А сам Гоголь! Отмеченные мемуаристами странные пуховые шляпы Гоголя, его неописуемый зеленый плащ, бабьи капоры и кокошники, в которые он вдруг мог нарядиться, встав с пером за конторку и на разные голоса пробуя вслух реплики героев, — все эти «причуды гения», равно как и нарочитая демонстрация «особых» рецептов приготовления итальянских макарон, гоголь-моголя («Гоголь любит гоголь-моголь», — приговаривал он при этом), «Бенкендорфа», то есть жженки с голубым пламенем под цвет жандармских мундиров, помогали замкнутому, болезненно ранимому художнику мистифицировать не в меру любопытных и побеждать природную робость и застенчивость, обживаясь в актерских личинах возможных персонажей.
Личных вещей Гоголя дошло до нас очень мало. Их и было мало у того, чья жизнь пролетела в пути, на чужих квартирах, вне быта. Тем больше эти вещи значили для него.
Они сопровождали писателя десятилетиями, многое видели, многое помнят. На них печать его вкусов и привычек. Они — свидетели творческих мук и вдохновения Гоголя.
Потертый кожаный портфель. Обкусанное перо. Карманные часы фирмы Буре с выцарапанной на задней крышке надписью: «Гоголь, 1831 г.». Домашняя шапочка. Фарфоровый стаканчик… Простые будничные предметы.
Но сколько волнующих историй связано с ними, сколько имен и судеб!
У Щепкиных садились обедать поздно. Как обычно, собралось человек двадцать пять: свое семейство, воспитанники, пригретые вдовы актеров, гости.
Великого актера покупали и продавали, как вещь: сначала помещица Волькенштейн, потом полтавский генерал-губернатор князь Репнин. На театре он потрясал необычайной правдой и глубиной игры, а по вечерам принужден был надевать лакейскую ливрею и обносить господских гостей дымящимися блюдами, получая иной раз от капризной барыни увесистую оплеуху… Только уже тридцатитрехлетним семейным человеком он был вызволен из крепостной неволи, подобно другому своему великому земляку Тарасу Шевченко.
Однако перенесенные невзгоды и унижения не отразились на природной доброте и сердечности Михаила Семеновича Щепкина, его неподражаемом, чисто украинском юморе. Московские студенты до колик хохотали над потешными щепкинскими рассказами и запросто величали этого тучного, высоколобого человека коллегой, что было ему весьма по сердцу.
…Только он потянулся за любимым своим свекловичным соусом, как в передней появился худощавый молодой человек, совершенно никому не известный. Новый гость медленно снял с плеч летнюю крылатку, поправил перед зеркалом взбитый кок русых волос и, обежав всех лукавыми глазами, громко произнес слова популярной украинской песни:
Хозяин немедленно включился в предложенную игру, низко поклонился на манер малороссийского дядьки, встречающего именитых родичей, и приветствовал нежданного гостя словами:
— А милости прошу до нашего каганцу. Сидайте, пане, зараз буде взвар да каша…
С этого дня утонувший в старом тенистом саду радушный дом Щепкина у Каретного ряда, в Спасском переулке, сделался для Гоголя неизменным пристанищем в его долгих прогулках по Москве. Часто приносил он сюда в заветном портфеле новую комедию и читал ее труппе Малого театра, показывая актерам, как именно нужно им исполнять ту или иную роль. Щепкин считал, что Гоголь обладал непревзойденным сценическим дарованием. С. Т. Аксаков, вспоминая чтение Гоголем «Женитьбы», пишет: «на сцене… эта комедия не так полна, цельна и далеко не так смешна, как в чтении самого автора».
17 октября 1839 года Гоголь читал у Аксаковых начало комедии «Тяжба» и большую главу из «Мертвых душ». С ним приехали Щепкин и близкий друг Пушкина П. В. Нащокин. Присутствовавший на вечере И. И. Панаев описал, как все происходило.
Сперва Гоголь отнекивался (очевидно, чтобы сильнее распалить слушателей), затем «нехотя подошел к большому овальному столу перед диваном, сел на диван… опять начал уверять, что не знает, что прочесть, что у него нет ничего обделанного и законченного… и вдруг икнул раз, другой, третий… Дамы переглянулись между собою, мы не смели обнаружить при этом никакого движения и только смотрели на него в тупом недоумении.