Разным казался он теперь одним и тем же людям. И. С. Тургенев, видевший его в театре, поразился перемене, которая произошла в Гоголе с 1841 года, когда они дважды встречались у А. П. Елагиной, племянницы Жуковского, хозяйки популярного в Москве литературного салона у Красных ворот. Тогда Гоголь весело шутил и озорничал с не отходившими от него сыновьями Авдотьи Петровны — известными литераторами братьями Киреевскими. Теперь он выглядел «человеком, которого уже успела на порядках измыкать жизнь. Какая-то затаенная боль и тревога, какое-то грустное беспокойство примешивались к постоянно проницательному выражению его лица».
Однако когда через неделю Щепкин привез Тургенева к Гоголю, тот оказался приветлив и оживлен, «с веселым видом пошел к нам навстречу и, пожав мне руку, промолвил: «Нам давно следовало быть знакомыми» (В. П. Боткин вспоминает, как у Васильчиковых «Гоголь месяца за два до смерти… сказал, «что во всей теперешней литературе больше всех таланту у Тургенева»). Иван Сергеевич, описывая их встречу в доме А. П. Толстого, продолжает: «Гоголь говорил много, с оживлением, размеренно отталкивая и отчеканивая каждое слово — что не только не казалось неестественным, но, напротив, придавало его речи какую-то приятную вескость и впечатлительность… Он говорил о значении литературы, о призвании писателя, о том, как следует относиться к собственным произведениям… и все это — языком образным, оригинальным…»
Проницательный наблюдатель, И. С. Тургенев оставил нам великолепный портрет Гоголя: «Его белокурые волосы, которые от висков падали прямо, как обыкновенно у казаков, сохранили еще цвет молодости, но уже заметно поредели; от его покатого, гладкого, белого лба по-прежнему так и веяло умом. В небольших карих глазах искрилась по временам веселость — именно веселость, а не насмешливость; но вообще взгляд их казался усталым…»
В эти дни О. М. Бодянский познакомил с Гоголем бывшего в Москве проездом молодого литератора Г. Данилевского. Сопоставив его своеобразное изображение внешности писателя с тургеневским, можно получить довольно полное представление об облике Гоголя в последнюю зиму его жизни.
«Среднего роста, плотный и с совершенно здоровым цветом лица, он был одет в темно-коричневое длинное пальто и темнозеленый бархатный жилет… Тонкие, темные, шелковистые усики чуть прикрывали полные, красивые губы, под которыми была крохотная эспаньолка. Небольшие карие глаза глядели ласково, но осторожно и не улыбаясь даже тогда, когда он говорил что-либо веселое и смешное. Длинный, сухой нос придавал этому лицу и этим… осторожным глазам что-то птичье, наблюдающее и вместе добродушно-горделивое. Так смотрят с кровель украинских хуторов, стоя на одной ноге, внимательно-задумчивые аисты. Гоголь… был очень похож на свой портрет, писанный… знаменитым Ивановым. Этому портрету он, как известно, отдавал предпочтение перед другими».
В беседе с Тургеневым Николай Васильевич «объявил, что остался недоволен игрою актеров в «Ревизоре», что они «тон потеряли» и что он готов им прочесть всю пьесу с начала до конца. Щепкин ухватился за это слово и тут же уладил, где и когда читать».
Долгожданное чтение состоялось 5 ноября «во второй комнате квартиры гр. А. П. Толстого, влево от прихожей, — указывает Данилевский. — Стол, вокруг которого на креслах и стульях уселись слушатели, стоял направо от двери, у дивана, против окон во двор. Гоголь читал, сидя на диване». В числе собравшихся мемуарист называет И. С. Аксакова, С. П. Шевырева, И. С. Тургенева, Н. В. Берга и других писателей, актеров М. С. Щепкина, П. М. Садовского, С. В. Шумского. Это чтение стало последним публичным выступлением Гоголя, и он готовился к нему очень сосредоточенно.
На удивление Тургенева, «далеко не все актеры, участвовавшие в «Ревизоре», явились на приглашение Гоголя; им показалось обидным, что их словно хотят учить! Ни одной актрисы также не приехало. Сколько я мог заметить, Гоголя огорчил этот неохотный и слабый отзыв на его предложение… Известно, до какой степени он скупился на подобные милости».
Однако увлекшись чтением, Николай Васильевич вошел во вкус и произвел на слушателей потрясающее впечатление «чрезвычайной простотой и сдержанностью манеры, какой-то важной и в то же время наивной искренностью, которой словно и дела нет — есть ли тут слушатели и что они думают. Казалось, Гоголь только и заботился о том, как бы вникнуть в предмет, для него самого новый, и как бы вернее передать собственное впечатление. Эффект выходил необычайный… С каким недоумением, с каким изумлением Гоголь произнес знаменитую фразу Городничего о двух крысах… «Пришли, понюхали и пошли прочь!» — Он даже медленно оглянул нас, как бы спрашивая объяснения такого удивительного происшествия. Я только тут понял, как вообще неверно, поверхностно, с каким желанием только поскорей насмешить — обыкновенно разыгрывается на сцене «Ревизор».
Тем же восхищением проникнут и рассказ Данилевского о неподражаемом гоголевском исполнении монологов Хлестакова, Ляпкина-Тяпкина и особенно сцены между Бобчинским и Добчинским. «У вас зуб со свистом», — произнес серьезно и внушительно Гоголь, грозя кому-то глазами и даже пришептывая при этом, будто у него свистел зуб. Неудержимый смех слушателей изредка прерывал его… Чтение под конец очень утомило Гоголя…»
Тем не менее он не ограничился только этим авторским «показом», а через несколько дней «опять явился в театре (в ложе позади других) посмотреть, как исполняется пьеса после его замечаний». Но ему уже сильно неможилось. На третий день после чтения «Ревизора», 8 ноября, Гоголь навестил только что перенесшего опасные операции М. Н. Загоскина, который, по словам сына, «нашел в нем большую перемену как в физическом, так и в нравственном отношении и вместе с тем пришел к убеждению, что наш великий писатель несомненно должен быть сериозно болен».
…Он и сам чувствовал это. И спешил. В двух типографиях печатались его книги; на круглом столике посредине комнаты громоздились корректуры; Гоголь вычитывал их тщательно, снова и снова отыскивая погрешности слога, вымарывая безжалостно все неясное, неточное, поспешное. Надо было успеть до весны выдать в свет полное собрание своих сочинений, чтобы скорее уехать на юг, в Одессу, к теплому морю, к солнцу.
Но как уедешь, когда здесь, на Никитском бульваре, в сумрачном доме Толстого, прячет он под доской конторки главное — «Мертвые души, второй том». Совершенно законченный и переписанный набело в синих тетрадях, схваченных бечевкой. Прячет от себя и людей, хотя сын декабриста Е. И. Якушкин сообщает в письме от 16 ноября 1851 года, что в эти месяцы «Гоголь собирается печатать 2-й том «Мертвых душ», который окончен совершенно и который он уже читал у Назимова».
Читать-то читал, и не у одного Назимова, а вот все не решится выпустить из рук итог труда последних трех с половиной лет, ибо на улице, в церкви, в гостиной складывается в его голове другая книга, прежняя, насмешливо-жуткая. И несутся в захолустный Ржев, к отцу Матвею длинные покаянные письма.
И терзает себя художник постами и молитвами, силясь изгнать беса сомнения.
Его видели на коленях у алтаря плачущим. На паперти — торопливо раздающим милостыню нищим и кликушам и просящим у них прощения за что-то. У ворот Преображенской больницы, обители безумных, и в Оптиной пустыни, у старцев-отшельников… Когда темнело, он поднимался к графине Толстой, чтобы стоять с ней вечерню и класть перед образами покаянные поклоны. Ночами просиживал над евангелием, писал «сочинение о божественной литургии», раздавал знакомым листки с молитвами.
Странно было видеть таким автора «Ревизора» и «Мертвых душ», и ползли по Москве глухие слухи о неизлечимой душевной болезни Гоголя. Злорадствовали враги, печально вздыхали друзья. А между тем здоровье Николая Васильевича несколько улучшилось; он вновь принялся за работу и даже затеял у Кошелевых на Поварской небольшую музыкальную вечеринку — хотел угостить приятелей народными украинскими песнями, переложенными с его голоса на ноты одной из дочерей С. Т. Аксакова.