Казалось бы, несложно было воссоздать столь «нехитрый» интерьер. Но сотрудники Гослитмузея, во всеоружии знаний, любви, опыта, потратили на это годы. Подготовка новой, мемориальной экспозиции потребовала капитального ремонта дома, кропотливых научных изысканий специалистов, которые легли в основу проекта восстановительных работ.
Реставраторам пришлось основательно заняться фундаментом — его разрушали грунтовые воды. В стенах же шаг за шагом открывали заложенные прежде некоторые дверные и оконные проемы, примыкающий к квартире старый больничный коридор. Постепенно флигель вновь обретал свою первоначальную планировку. А внутри заблестели кафелем печи, прихожую разделила деревянная перегородка, пол покрылся широкими сосновыми досками.
Обследуя одну ив комнат, архитекторы и художники-реставраторы обнаружили чудом уцелевшую дверь 30-х годов прошлого века, которая послужила прообразом для изготовления всех остальных. И вот преображенный флигель с каменными львами над калиткой ограды принял первых посетителей…
Давно уже одно название осталось от когда-то буйной Марьиной рощи, куда по воскресеньям ходил гулять с родителями маленький Федя Достоевский. Неузнаваемо изменились с тех пор и здешние окрестности. Монументальное здание Театра Советской Армии заслонило косой изгиб бывшей Божедомки, ныне улицы Достоевского. Но дом под номером два останется прежним. Как и классический фасад Марьинской больницы — творение Жилярди и Кваренги. Вслед за Ленинградом и Старой Руссой мемориальный пейзаж вокруг московского Музея-квартиры писателя органично дополняет бережно воссозданную в нем атмосферу жизни и творчества Достоевского.
Атмосферу детства гения передать, наверное, труднее всего. Однако тут она неприметно и неназойливо сопровождает нас из комнаты в комнату. И хотя Достоевский покинул флигель на Божедомке, еще ничего не написав, ощущаешь в этих стенах истоки его художнической судьбы.
О многом говорит висящий над сундучком-кроватью в детской пушкинский портрет, подобный тому, с которым Федор Михайлович не расставался всю жизнь. Живой еще тогда поэт часто делался предметом ожесточенных споров в кругу семьи Достоевских. Старшее поколение отдавало предпочтение маститому Жуковскому, младшее защищало своего кумира. И плакало горькими мальчишескими слезами над списком лермонтовского стихотворения «Смерть поэта»…
Любовь к Шиллеру пришла позднее, но тоже в этом доме. А затем — штудии «Истории» Карамзина. Ломберные столики в зале с раскрытыми на них учебниками по очереди испытывали терпение и усидчивость братьев Достоевских (карты в доме были под запретом). Кажется, так и слышишь здесь старательную латынь Михаила Андреевича и сонное бормотание наемных учителей.
Каждая вещь в квартире имеет свою семейную биографию. Акварель работы довольно известного тогда художника Михайлова изображает Даровое — небольшое имение, купленное отцом, где семья нередко проводила летние месяцы и где впоследствии при невыясненных обстоятельствах был убит мужиками Михаил Андреевич. Письма десятилетнего Достоевского к матери в Даровое находятся тут же, на столике в зале, а единственные дошедшие до нас портреты родителей писателя украшают стену гостиной.
Старинный бронзовый канделябр, так не вяжущийся с более чем скромной обстановкой, перекочевал сюда с приданым матери, Марьи Федоровны, урожденной Нечаевой, дочери богатого московского купца, потерявшего все свое состояние в 1812 году. Его будущий зять из древнего, но обедневшего дворянского рода встретил нашествие французов полковым лекарем и был при Бородине. О причастности семьи Достоевских к событиям Отечественной войны напоминает старая гравюра «Бородинская битва», под которой вечерами собирались в гостиной, читали вслух, музицировали.
Распорядок в доме был строгий. Вставали в шесть. В восьмом часу утра отец уже шел в больницу. В его отсутствие убирали комнаты, топили печи, дети садились за уроки. Вернувшись с обхода, Михаил Андреевич пил чай и ехал «на практику». Обедали в первом часу дня, после чего отец удалялся в гостиную отдохнуть, «ив это время в зале, где сидело все семейство, была тишина невозмутимая, говорили мало и то шепотом, чтобы не разбудить папеньку». В четыре часа дня пили вечерний чай, и затеял отец вторично отправлялся в палату к больным или заполнял «скорбные листы». В девятом часу вечера, не раньше не позже, накрывали обыкновенно ужинный стол, и, поужинав, мы, мальчики, становились перед образом, прочитывали молитву и, простившись с родителями, отходили ко сну. Подобное препровождение времени повторялось ежедневно — сообщает младший брат Федора Михайловича — и «исключения были только в дни масленицы».
Ламп в доме не водилось, Михаил Андреевич не любил их за неприятный запах горящего постного масла. Стеариновые свечи тогда еще не продавались, «восковые же жглись только при гостях и в торжественные семейные праздники», когда приходили дедушка по матери Федор Тимофеевич Нечаев, благодушный старичок лет шестидесяти пяти, его старший зять Александр Алексеевич Куманин с женой Александрой Федоровной, которой суждено было сыграть значительную роль в жизни Достоевского. Располагая крупным состоянием, она поддерживала и воспитывала рано осиротевших детей сестры, а после возвращения Федора Михайловича с каторги давала ему деньги на издание журналов «Время» и «Эпоха». Исследователи считают, что писатель вывел ее в образе бабушки в «Игроке».
Захаживал к Достоевским по вечерам и младший брат матери Михаил Федорович Нечаев, с которым она была очень дружна. Его приход означал для детей праздник, ибо «сопровождался всегда маленьким домашним концертом». Марья Федоровна, по свидетельству очевидцев, хорошо играла на гитаре, а Михаил Федорович — так просто артистично. Одна из его гитар постоянно находилась у них в доме. «И вот, бывало, после обеда маменька брала свою гитару, а дядя — свою, и начиналась игра. Сперва разыгрывались серьезные вещи по нотам… а в конце игрались веселые песни, причем дядя иногда подтягивал голосом… И было весело, очень весело».
Немало светлых, чисто московских впечатлений унес с собой в Петербург Федор Михайлович Достоевский из флигеля на Боже-домке.
Старинная миниатюра на слоновой кости — портрет прадеда писателя по матери М. Ф. Котельницкого (отца профессора Московского университета). Человек необычной судьбы, расстригшийся священник, а потом корректор Синодальной типографии, основанной еще Иваном Федоровым, он обладал широкой культурой и тонким художественным вкусом, знал много иностранных языков, был вхож в библиотеку Строгановых и мог общаться с Новиковым. От него будущий писатель унаследовал дух книжничества, интерес к религиозно-философским вопросам.
Недаром так манил подростка отцовский книжный шкаф в гостиной с разнообразно подобранной литературой. Он и теперь стоит на своем прежнем месте. Поодаль, в зале, — выцветшая афиша Большого театра, память другого отроческого увлечения, сохранившегося на всю жизнь.
…Ломкий лист прошения отца об отставке и дата — 1837 год — как бы подводят черту под московским периодом жизни Достоевского. Выходишь из тихого флигеля старой тропинкой больничного парка, прощаешься с меркуровским памятником великому правдоискателю и встречаешь у ворот новых людей, направляющихся по адресу его детства.
«Так как вопрос о даче для нас слишком важен… кажется, наверно наймем в Старой Руссе, тем более, что уже очень много удобства — дешевизна, скорость и простота переезда и, наконец, дом с мебелью, кухонной даже посудой, вокзал с газетами и журналами…» Это строки из письма Федора Михайловича к сестре от 20 апреля 1872 года. В мае колесный пароход под причудливым названием «Алис» доставил его с семьей на пристань Красного берега.
Последние годы жизни Достоевского — время «фантастических идей», пугающих провидческих озарений, новых художественных вершин, обретенного семейного покоя и счастья. Итоговые годы эти накрепко срослись с уездным городком Новгородской губернии, известным своим курортом и грязелечебницей. Для нас сегодня он — место, где создавались «Бесы», «Подросток», главы «Дневника писателя», «Братья Кармазовы», Пушкинская речь.