Не таким уж «скорым и простым» кажется тогдашний путь сюда из Петербурга. Сперва — по Николаевской «чугунке» до станции Чудово, где пересаживались на узкоколейную ветку в Новгород. Оттуда надо было пересечь озеро Ильмень, проплыть по Ловати, а затем уже — рекой Полистью до Старой Руссы.
Еще сложнее выглядело возвращение осенью в Петербург. Из-за спада воды в реке пароход не доходил до города. Зимой же Новгород со Старой Руссой связывал лишь санный путь. На бескрайней снежной глади Ильмень-озера ничего не стоило заблудиться. Поэтому обычно выбирали более длинную, но и более надежную «почтовую» дорогу в объезд.
К концу жизни провинциальная Россия начинает все больше тревожить воображение писателя. От зыбких фонарей, мокрых мостовых, подвальных трактиров и каменных дворов-колодцев своего Петербурга он обращается к ней за ответами на жгучие вопросы современной ему действительности. И находит их в Старой Руссе — Афимьевске «Подростка», карамазовском Скотопригоньевске…
Необходимые писателю контрасты встречались тут на каждом шагу. Глухое течение уездной жизни таило неожиданные во, до-вороты. Эхо социальных конфликтов отдавалось в тихих, уютных улочках.
На десять-двенадцать тысяч жителей приходилось тогда почти три десятка церквей и «несчетное множество питейных заведений». Мрачно темнели неподалеку от древнего монастыря кирпичные казармы бывших аракчеевских военных поселений, центром которых долгое время являлась Старая Русса. Гудели скотопригонный рынок и тракт, прорезавший весь город…
«Здесь, когда я приехал, разговаривали об офицере Дубровине (повешенном) здешнего Вильманстрандского полка, — сообщал Федор Михайлович. — Он, говорят, представлялся сумасшедшим до самой петли…»
То была вторая за десятилетие и третья с начала царствования казнь политического преступника, вызвавшая широкий общественный резонанс. По дневниковому свидетельству А. С. Суворина, Достоевский в задуманном продолжении «Братьев Карамазовых» героя своего «хотел провести через монастырь и сделать революционером. Он совершил бы политическое преступление. Его бы казнили».
«Он» — это отнюдь не Дмитрий, какими-то чертами неуловимо напоминающий Дубровина, а «тишайший» Алеша, авторский идеал, само воплощение нормы среди «ненормальных». Известно, что именно его писатель тем не менее собирался привести к цареубийству.
Мысль о таком Алеше Достоевский вынашивал, пристально всматриваясь в людей, подобных Дубровину, пытаясь за их внешним «безумием» увидеть нечто иное.
Столь же внимательно обследовал он для своих произведений полюбившийся ему город, исходив Старую Руссу вдоль и поперек, чтобы точно указать, где находился дом Грушеньки Светловой, трактир «Столичный город», памятный нам по неистовым кутежам Мити и трагическим философствованиям Ивана, знаменитые мостики через «Малашку, речку нашу вонючую», на одном из которых Алеша повстречал Илюшечку Снегирева… Знаком был писатель и с Мокрым — селом Буреги, некогда почтовой станцией по дороге на Новгород. В соседних же Устриках, названных в «Бесах» Устьевым, завершается «Последнее странствие Степана Трофимовича»…
Но прежде всего — сам дом Достоевских, купленный в 1876 году после смерти владельца. Построенный «во вкусе немцев прибалтийских губерний», он «был полон неожиданных сюрпризов, потайных стенных шкафов, подъемных дверей, ведущих к пыльным винтовым лестницам».
Сравним это описание Любови Федоровны с обликом дома отца Карамазова, в котором тоже «много было разных чуланчиков, разных пряток и неожиданных лесенок».
Война не пощадила старый деревянный особняк на тенистой набережной Перерытицы, объявленный революцией «неприкосновенным историко-литературным памятником». Погибли под бомбами в краеведческом музее и хранившиеся там личные вещи семьи. Десятилетиями возрождались дорогие нашему сердцу стены. Сперва удалось восстановить две мемориальные комнаты. А затем состоялось долгожданное открытие Дома-музея.
…Цилиндр с лайковой перчаткой под высоким зеркалом в прихожей, любимые книги, фисгармония в гостиной, склянка с сигнатурой из старорусской аптеки на столике в кабинете, портфель для бумаг, украшенный монограммой Анны Григорьевны, в углу дивана ее спальни, вышитое ею полотенце…
13 июня 1880 года, по возвращении в Старую Руссу спустя несколько дней после прощального своего триумфа — Пушкинской речи, Федор Михайлович отправляет следующее послание:
«Глубокоуважаемая Вера Николаевна, — пишет он. — Простите, что, уезжая из Москвы, не успел лично засвидетельствовать вам глубочайшее мое уважение и все те отрадные и прекрасные чувства, которые я ощутил в несколько минут нашего коротковременного, но незабываемого для меня знакомства нашего».
Вера Николаевна — жена Павла Михайловича Третьякова, основателя Третьяковской галереи. По его заказу Перов написал накануне первого приезда писателя с семьей в Старую Руссу портрет Ф. М. Достоевского, больше всего любимый Анной Григорьевной. Сегодня он (превосходная копия) украшает разноцветно застекленную веранду. «Закрытая веранда с разноцветными стеклами была нашим единственным удовольствием», — вспоминала дочь писателя, Любовь Федоровна.
Благодаря охранной зоне естественное природное окружение молодого филиала Новгородского историко-культурного заповедника, близлежащие улицы, «Малашка», мостики словно переносят нас в семидесятые годы прошлого века, позволяют пройти привычными маршрутами писателя и его героев. Даже уличный фонарь, отчетливо видный на фотографии 1871 года, не забыт перед воротами усадьбы. Казалось бы, мелкий штрих, но какой выразительный!
То же самое и во дворе, важной части мемориального комплекса. Грубый булыжник под ногами, почему-то особенно нравившийся Федору Михайловичу, каретник, качели («…Фома тотчас вбил винты и повесил, и дети принялись качаться», — писала Анна Григорьевна мужу в Эмс 7 июля 1876 года). А главное — непритязательные раскидистые грушовки в саду, как раз те, что сажал и заботливо выращивал хозяин дома. Он любил терпкий привкус этих небольших, сморщенных яблок, любил свои грядки с клубникой, кусты смородины.
Их разводят сейчас сотрудники музея и специалисты, в точном соответствии с руководствами второй половины XIX столетия.
«Дмитрий Федорович вел гостя в один самый отдаленный от дома угол сада. Там вдруг, среди густо стоявших лип и старых кустов смородины и бузины, калины и сирени открылось что-то вроде развалин стариннейшей зеленой беседки…»
Будет вскоре и памятная беседка, и все остальное. А вот рубленая банька, возле которой Дмитрий в ночь убийства отца перелез через забор и направился к дому, уже стоит на прежнем месте.
«…Мы очень полюбили Старую Руссу, — вспоминала Анна Григорьевна, — и оценили ту пользу, которую минеральные воды и грязи принесли нашим деткам… у нас, по словам мужа, «образовалось свое гнездо», — куда мы с радостью ехали ранней весною и откуда так не хотелось нам уезжать позднею осенью».
Нет, он не подводил итогов, не готовился к смерти. За тридцать пять дней до кончины писал: «А теперь еще пока только леплюсь. Все еще только начинается…» Он думал о будущем, уносился в далекие времена, мечтал о новых мирах («будущая наука», «атеизм», «правда человечества»… «Россия через два столетия» рядом с «померкшей, истерзанной и оскотиневшейся Европой с ее цивилизацией»).
Его одолевали грандиозные планы, ослепительная фантазия рождала гениальные наброски. Десятки, сотни, лихорадочно на бегающие один на другой:
«РОМАН О ДЕТЯХ, ЕДИНСТВЕННО О ДЕТЯХ И О ГЕРОЕ — РЕБЕНКЕ… Заговор детей составить свою детскую империю. Споры детей о республике и монархии… Дети — поджигатели и губители поездов. Дети обращают черта…»
Или: «Фантастическая поэма-роман: будущее общество, коммуна, восстание в Париже…»
Еще: «Житие Великого грешника… огромный роман… Объемом в «Войну и мир»…»