Внезапно — уже чисто блоковское: «…Христос, баррикада…»
А впереди — написанное: «Пушкин — знамя, точка соединения всех жаждущих образования и развития». И — ненаписанное главное продолжение «Карамазовых»: Алеша уходит в революцию и гибнет на плахе…
Текли стремительно отрешенные ночные часы, росла на конторке стопка исписанных листов, светлела холодная заря над верхушками прозрачного, как дым, северного леса.
Он в упор рассматривал зло и смерть, потому что искал силы сопротивления злу и смерти.
И находил их в работе, предвидя даже то, на что мы и сегодня, и завтра будем изумленно шептать: «Не может быть! Откуда он это знал?!»
Последние весточки из Старой Руссы все о том же:
«Я здесь, как в каторжной работе, и, несмотря на постоянно прекрасные дни, которыми надо бы пользоваться, сижу день и ночь за работой — кончаю Карамазовых».
Он уезжал до весны, укутав от холодов стволы яблонь.
ПОСЛЕДНИЙ ПРИЕЗД
Поезд приближался к Москве.
Унылой чередой потянулись железнодорожные мастерские, склады, горы угля, штабеля дров.
Лев Николаевич не отрываясь смотрел в окно вагона. Выражение лица его стало меняться, взгляд сделался тусклым и безжизненным.
Над крышами встречного порожняка вынырнула колокольня Новодевичьего монастыря, за ней невообразимое нагромождение домов и домишек вокруг бесчисленных церквей.
Лев Николаевич совсем помрачнел.
— Вот Вавилон, — тихо и сокрушенно произнес он.
Так описывает добрый знакомый Толстого, литератор А. П. Сергеенко, последний приезд Льва Николаевича в Москву 18 сентября 1909 года.
Толстому шел тогда восемьдесят второй год. «Вавилоном» называл Москву и Левин в «Анне Карениной». А Левин — это тридцатилетний Толстой.
За восемь лет, что писатель здесь не был, начался новый, наш век, и первопрестольная успела сильно измениться, превратившись в миллионный человеческий муравейник, втиснутый в камень. Здания кичливо устремились вверх. Вместо покойных конок появились громыхающие трамваи и стреляющие едким сизым дымом авто.
Изменился и сам Толстой, пойдя еще дальше в своем решительном неприятии города. Вспомним начало романа «Воскресение», создававшегося в Москве: «Как ни старались люди, собравшись в одно небольшое место несколько сот тысяч, изуродовать ту землю, на которой они жались…»
Давно уже хотел Лев Николаевич распрощаться с Москвой, но разные обстоятельства вновь и вновь приводили его сюда.
Москву он впервые увидал мальчиком в год смерти Пушкина. Впечатление от древней столицы было огромным и сохранилось в классном сочинении. Пройдут годы, и герой незаконченного романа «Декабристы» Лабазов, слушая после возвращения из ссылки величественный перезвон сорока сороков, испытает вместе с автором «детскую радость от того, что он русский и что он в Москве».
Москва сопутствовала Толстому всю жизнь. Познание ее начинается Левушкой в одноэтажном особняке на Плющихе, откуда эн почти каждое утро в сопровождении сперва добродушного немца Федора Ивановича Ресселя, а затем самовлюбленного француза Сен-Тома (Карл Иванович и Сен-Жером в «Детстве» и «Отрочестве») отправлялся на прогулку по Пречистенскому, Никитскому или Тверскому бульварам, исследовал лабиринт арбатских переулков.
Порой маршруты этих прогулок захватывали и народные гулянья под Новинским, на месте нынешней улицы Чайковского, манившие мальчика пестрыми балаганами, лихими качелями, вкусными запахами лотков и ресторации.
Потом был старый двухэтажный особняк с пилястрами, весьма надменно глядевший на Большой Каковинский переулок. Здесь Толстые прожили около трех лет, и события, изображенные в «Отрочестве», происходили именно в этом доме.
Юность писателя тоже приходится на Москву. Покосившийся флигель в Малом Николопесковском переулке и деревянный оштукатуренный «под каменный» мезонин на углу Сивцева Вражка помнят фрачного денди с уже чуть насупленными по-толстовски бровями» делившего досуг между балами, светскими визитами, карточной игрой за полночь, шумными поездками к цыганам в Козихинский переулок на Патриарших, гимнастическими занятиями в зале, верховой ездой в манеже и за городом, охотой.
Но было в ту пору и другое: книги из магазина Готье на Кузнецком, переводы иностранных авторов, чтобы «формировать слог», первые дневники — самому себе «отчет каждого дня с точки зрения тех слабостей, от которых хочется избавиться». Был уже напряженный поиск «задушевной идеи и цели» жизни.
В Москве с особой силой пробуждались у Толстого в разные периоды неистовые противоречия его натуры — тяга к домашнему уюту, вкус к красивой мебели, комфорту, подаренные Николаю Ростову, Левину, Ивану Ильичу, и одновременно жажда вырваться из привычного круга дорогих, удобных вещей, освободиться от давления барской среды.
В Москве Толстой впервые пробует сочинять: в декабре 1850 года начинает «повесть из цыганского быта», через год — «Историю вчерашнего дня» и «Четыре эпохи развития». Первая рукопись осталась неоконченной и затем пропала, зато два других замысла нашли воплощение в трилогии «Детство», «Отрочество», «Юность». Потому-то, быть может, Лев Николаевич впоследствии тепло вспоминал квартиру в Сивцевом Вражке и в эпилоге «Войны и мира» даже поселил в ней вышедшего в отставку Николая Ростова.
В конце 50-х — начале 60-х годов Толстой бывал в Москве нечасто, однако всякий раз находил здесь обильную пищу для размышлений. А уж по насыщенности личными встречами его Москва тех лет едва ли уступит Ясной Поляне поздней поры жизни. Из Севастополя он возвратился автором, в котором видели надежду русской литературы и которого сам Тургенев признавал равным себе. «Двадцати шести лет, — отмечал Лев Николаевич в «Исповеди», — я приехал после войны и сошелся с писателями. Меня приняли как своего».
Аксаковы, Островский, Григорович, Хомяков, Фет, у которого на Малой Полянке собиралась вся литературная Москва и устраивались музыкальные вечера, Аполлон Григорьев, Погодин, Щепкин, Садовский, известные журналисты и издатели — таков круг постоянного дружеского общения молодого Толстого в Москве.
«Отдаюсь работе восемь часов в сутки, а остальное время слушаю музыку, где есть хорошая, и ищу хороших людей», — сообщал он дальней родственнице и другу А. А. Толстой.
Пылко увлекающийся и переменчивый, Лев Николаевич, случалось, забывал за работой про сон и пищу, порой же по целым дням не притрагивался к перу. Так, 24 мая 1856 года он с приятелями отправился в сад «Эрмитаж», помещавшийся тогда на Верхнебожедомской улице, вынес оттуда «впечатление тоски невообразимой» и, «не ложась спать, поехал на Воробьевы горы. Купался, пил молоко и спал там в саду…». К вечеру 25 мая Толстой был уже в Покровском-Стрешневе, на даче у своего будущего тестя А. Е. Берса, врача придворного ведомства.
Неудивительно, что памятные московские места во множестве присутствуют на страницах произведений писателя, а адреса его литературных героев — это, по сути, весь город, исхоженный Толстым вдоль и поперек.
Он, несомненно, прекрасно знал Тверской бульвар с домом Иогеля, у «которого были самые веселые балы в Москве», «большой белый дом с огромным садом князя Щербатова» на Девичьем поле, занятый в двенадцатом году штабом маршала Даву, Старую Конюшенную, где у Ахросимовой остановились по приезде в Москву Ростовы и откуда Курагин пытался похитить Наташу, Сокольники — «место поединка между Пьером Безуховым и Долоховым», Арбат, где Пьер собирался убить Наполеона, Ильинку, Моховую, Калужскую, Кудрино, Фили и, конечно, Красную площадь с «незаезженным снегом», кремлевские стены, башни, храмы.