Тульский край, которому суждено было стать истоком жизненного и творческого пути великого поэта, олицетворял для него понятие Родины. Мощное патриотическое чувство участника Бородинского сражения рождало звучные строки «Певца во стане русских воинов», проникновенные лирические миниатюры, насыщенные конкретными приметами родных мест. Серии непритязательных зарисовок Белева, Мишенского, Муратова, Протасовых, соседнего Долбина, известных литераторов братьев Киреевских — тоже вдохновенная песнь во славу отчего края, воскрешающая «минувших дней очарованье».
«Отрок Белева» еще не раз приедет сюда — отдохнуть от житейских скитаний, побродить приокскими плесами, помечтать в «Греевой беседке».
«Магический кристалл» возвращал поэту Прошлое вдали от родных мест. Он рисовал их по памяти, по памяти описывал в стихах, стремясь вплотную приблизиться к предмету изображения.
Поэзия преломляла действительность, графика давала ее зеркальное отражение.
Его тревожила и манила вечная тайна искусства — магия рождения образа. Рисунки были нужны ему, как гаммы пианисту и вместе с тем как камертон души. Они текли из-под пальцев, удерживая неуловимое, изменчивое, сокровенное.
Но только не в себе самом. Тут уверенный контур обрывался.
Почему Жуковский, рисовавший столь многих, не оставил автопортрета, ограничившись лишь беглым наброском — со спины? Объяснение, и притом исчерпывающее, мы находим в стихотворении 1837 года, так и озаглавленном: «К своему портрету».
Воспоминание обитало там, в Мишенском, сливаясь на рисунках с образом мечты.
Старший друг Жуковского Николай Михайлович Карамзин говорил, что весна не таила бы для него такую прелесть, если бы ее не описал Клейст.
Восприятие действительности через литературные реминисценции в духе традиций XVIII века отличает раннюю пейзажную лирику Жуковского, его бесчисленные рисунки романтических гротов, беседок, античных развалин, идиллические сельские картины.
Однако с годами художественная манера Жуковского-рисовальщика претерпевает существенную эволюцию. Лучше всего это можно проследить на примере «мишенского» цикла. От условной стилизации начальных работ, избегающих «некрасоты» и прозы окружающего мира, автор постепенно двигался к личностному видению натуры, к цельным, устоявшимся наблюдениям.
Менялась датировка шероховатых листов, менялся угол зрения, хотя изображенные на них места оставались все теми же. Рисунки приобретали большую пространственную глубину и объемность, делались более выразительными. В них проявлялись исторические и социальные реалии. Фиксация раздробленных черт действительности сменялась ее обобщенным психологическим портретом.
«Не надо подражать ни Ван Эйку, ни Мурильо, — замечает Василий Андреевич в письме к другу художнику и будущему тестю Г. Рейтерну, — надо изучать природу, надо благоговейно принять то, что она дает… Ибо природа не скупа, она дает щедрою рукою. И тогда художник не будет иметь манерности, жеманства. Всякая манерность есть, я полагаю, ошибка».
Из стороннего наблюдателя и меланхоличного регистратора действительности Жуковский превращается в художника, который «видит природу собственными глазами, охватывает собственною своею мыслью и прибавляет к тому, что она дает, кроющееся в его душе». «Главный живописец — душа». Эта дневниковая запись, пожалуй, наиболее точно характеризует Жуковского-рисовальщика, и этим Жуковский-рисовальщик смыкается с Жуковским-поэтом.
В льющихся, переходящих одна в другую плавных линиях его офортов покоряет какая-то особая просветленная напевность — отражение кристальной душевной чистоты, то в высшей степени развитое в нем чувство изящного, тот неброский артистизм, которыми исполнена неувядаемая поэзия Жуковского.
Излюбленная натура художника в «мишенском» цикле — панорамные пейзажи, где автор сплетает прихотливые узоры из контуров деревьев и построек, поражая современников «верностью взгляда, умением выбирать точки, с которых он представляет предметы, и мастерством схватывать вещи характеристически, в самых легких очерках».
Высокий холм, увенчанный кронами тополей. На переднем плане — стог сена. Выглядывающая из-за него повозка оживляет пейзаж: безлюдный, он напоминает о близком присутствии человека.
А вот лесной ручей, неторопливо петляющий среди стройных сосен.
Еще один офорт. Широкий луг, раскинувшийся подле холма с виднеющейся на нем усадьбой. Уходящая вдаль дорога, два ряда деревьев по краям, темнеющая на горизонте полоска леса создают ощущение простора, воздуха.
Своего рода иллюстрацией к элегии «Сельское кладбище», положившей начало поэтической славе Жуковского, воспринимается рисунок кладбища в Мишенском.
Листы этой серии дают зримое представление о том, как выглядели неуцелевшее имение А. И. Бунина, отца поэта, исчезнувшая усадьба Киреевских, несохранившиеся достопримечательности и ландшафты здешних мест.
После 1839 года работы «мишенского» цикла мало-помалу заселяются людьми. Многолюдными становятся виды Белева, Тулы и прилегающих окрестностей. Особенно подробны изображения Тулы. Мы видим заставу на южной окраине города, сейчас изменившейся неузнаваемо, обелиски, шлагбаумы, городовых, попадаем на главную улицу, упирающуюся в кремль и колокольню Успенского собора. Перспектива улицы, прохожие, присутственные учреждения, дома, церкви, располагавшиеся в районе теперешней площади Челюскинцев, — все это есть на рисунках Жуковского. Он скрупулезно воссоздает пышное архитектурное убранство погибшего Успенского собора в Тульском кремле, замечательного памятника русского зодчества второй половины XVIII столетия.
Перед нами возникает и пестрящая прохожими главная улица Белева, та часть города, что находится на крутом берегу Оки и украшена великолепным ансамблем Спасопреображенского и Христорождественского монастырей. В центре композиции, у дерева, фигура человека в созерцательной позе со скрещенными на груди руками. Быть может, самого художника, любующегося отсюда видом противоположного берега.
Изобразительному творчеству Жуковского иногда отводят роль «памяток из путешествий и поездок», в которых «карандаш заменял ему современную фотокамеру» (П. Корнилов).
Да, дворянское воспитание нередко завершалось познавательным путешествием, а в Московском университетском Благородном пансионе, где учился Василий Андреевич, как и в пушкинском Лицее, рисование преподавали наряду с серьезными науками и изящной словесностью. Без зарисовок с натуры не мыслилось возвышенное общение с природой. Руссоизм еще не успел стать мишенью насмешек и был моден.