Кремль упоминается Толстым особенно часто еще и потому, что с ним оказалась непосредственно связана судьба самого писателя — в Кремле жили Берсы. В 1862 году Лев Николаевич женился на их дочери и после венчания в дворцовой церкви Рождества богородицы уехал с молодой женой в Ясную Поляну.
Москва, казалось, отодвинулась далеко. Впереди маячили необозримые контуры «Войны и мира».
Работа, семья, хозяйство. Триада эта на много лет становится для Толстого определяющей, сдерживая его душевные метания и сомнения. В Москве он появляется теперь лишь по делам: собрать материалы, переговорить с книгопродавцами, встретиться с художником М. Башиловым, иллюстрировавшим эпопею, наведаться на выставку скота в Зоологическом саду… В 70-е годы краткие наезды Толстого в Москву учащаются. Задуманный роман «Декабристы» требовал свиданий с оставшимися в живых участниками трагических событий на Сенатской площади. По* старевшими, но не сломленными возвращались последние члены тайных обществ из «глубины сибирских руд». П. Н. Свистунов, А. П. Беляев, М. И. Муравьев-Апостол, М. И. Бибиков — с ними беседовал Толстой в Москве.
Неожиданно его целиком захватила история женщины, пошедшей в любви наперекор обычаям и условностям света. История неприметно разрасталась в роман. «Анна Каренина» также печаталась в Москве, и писателю приходилось постоянно бывать в типографиях и у издателей.
Но не только. На заседаниях Московского комитета грамотности он доказывал, основываясь на собственной педагогической практике, преимущества буквенного способа обучения грамоте (который называл «способом народа русского») перед звуковым и, желая продемонстрировать сей метод, ездил в школу при фабрике Ганешина и к этнографу Бессонову, собирался, кроме того, организовать Общество любителей русского народного пения… Не чуждался еще тогда Лев Николаевич и публичных чтений в Обществе любителей российской словесности, действительным членом которого он был избран.
Существовала, однако, иная важная причина, все чаще обращавшая взор Толстого к Москве, — предстояло что-то предпринять для продолжения образования выросших детей. Поэтому после некоторых колебаний решили зимовать всей семьей в Москве.
Дом княгини С. В. Волконской находился «забор о забор» (выражение Толстого) с лучшей московской частной гимназией — Поливаковской — на углу Денежного переулка и Пречистенки. Его-то поначалу Толстые и сняли в 1881 году.
Вообще Лев Николаевич собирался отдать младших сыновей в государственную гимназию, но там от него потребовали подписку о «благонадежности» поступающих. Возмущенный писатель заявил: «Я не могу дать такую подписку даже за себя, как же я ее дам за сыновей».
Увы, дом в Денежном переулке оказался слишком шумным, «как бы карточным» (меткое определение Софьи Андреевны), и для работы Толстой вынужден был снять две маленькие тихие комнаты во флигеле. Только весной следующего года отыскался подходящий дом в Долгохамовническом переулке. «Отцу нравилось уединенное положение этого дома и его запущенный сад размером почти в целую десятину (больше гектара)», в котором, «по его словам, было густо, как в тайге», — вспоминал Сергей Львович.
В июле состоялась покупка дома. Толстому к тому времени исполнилось 54 года, и он уже стоически нес бремя всемирной славы. Менять, пусть даже на зиму, устоявшийся уклад, сызнова обживаться в городе было нелегко. К тому же на Льва Николаевича навалилось множество забот по ремонту и перестройке дома, свидетеля наполеоновского нашествия и пожара Москвы. Большой семье Толстых, насчитывавшей тогда восьмерых детей, оказалось в нем тесновато, и над первым этажом надстроили три «высокие комнаты с паркетными полами», просторный зал, гостиную, диванную.
Ремонтировали полы и переходы, перекладывали печи и фундамент, перекрывали крышу, оштукатуривали и оклеивали обоями стены комнат, красили двери, рамы и весь дом снаружи. Софье Андреевне в Ясную Поляну непрестанно шли сообщения о плотничьих, штукатурных и малярных работах, о перегородках, форточках, о покупках новой мебели, экипажей, сбруи и т. п.
Племянница писателя Е. В. Оболенская в своих мемуарах рассказывает: «Лев Николаевич сам очень внимательно занялся устройством дома и его меблировкой. Сначала он делал это для того, чтобы облегчить Софью Андреевну, но потом сам увлекся. Он сам очень охотно по всем мебельным магазинам разыскивал старинную мебель красного дерева и покупал все с большим вкусом».
Вместе с ним приехали сыновья Сергей, Илья и Лев. Пока шел ремонт дома, они поселились в верхних комнатах флигеля. Толстому здесь нравилось: «Немного по-робинзоновски, но от этого только веселей». Не было ни повара, ни кухарки, завтракала в трактире, а обеды готовил дворник Василий Алексеевич, с которым Толстой любил беседовать вечерами на лавочке перед воротами усадьбы, где текла совсем иная жизнь, нежели в районе старых дворянских особняков между Поварской и Остоженкой. Возвращались домой по переулку ломовые извозчики, рабочие, шагали в казармы солдаты…
Фабричные Хамовники окружали усадьбу со всех сторон. Прямо напротив — шелкоткацкая мануфактура братьев Жиро, справа — глухая кирпичная стена пивомедоваренного завода, чуть дальше — парфюмерная фабрика Ралле. Старые здания, как, впрочем, и потемневшие от времени каменные тумбы, к которым кучера привязывали лошадей, выщербленные плиты тротуара вдоль резного дубового забора с воротами, увенчанными широкой лентой деревянного кружева и резными же буквами Г и Т (граф Толстой), — все это сохранилось до дня сегодняшнего.
…Придите сюда от станции метро «Парк культуры», оставив позади стремительную эстакаду Крымского моста, и за сверкающим чудо-теремом Николохамовнической церкви у истока Комсомольского проспекта вам откроется тенистый проем улицы, носящей имя великого писателя, а там бережно сохраненный во всех красноречивых подробностях вещественный мир Толстого, его близких.
Когда ремонт был наконец окончен и в октябре 1882 года семья переехала до лета во вновь отстроенный дом, Лев Николаевич выбрал «для своего кабинета одну из комнат антресолей с низким потолком и окнами в сад».
Зимой площадку в саду перед террасой заливали водой и катались на коньках — и дети, и Софья Андреевна, и Толстой, ни в каких забавах не уступавший молодежи и даже отлично освоивший на старости лет езду на велосипеде. В застекленной беседке с колоннами, тут же, у площадки, Лев Николаевич любил посидеть весной и не раз брал сюда рукопись «Воскресения».
Поутру он обычно привозил на санках или на тележке десятиведерную бочку с водой от неблизкого колодца у заводской стены, а то и от реки (водопровода и электрического освещения в доме не было) и, наколов дров, разносил их ко всем печам дома.
Он сохранил в городе привычку к повседневному физическому труду. Со старанием тачал сапоги, часто работал с пильщиками дров на Воробьевых горах. «Это освежает меня, — говорил Толстой, — придает силы — видишь жизнь настоящую и хоть урывками в нее окунешься и освежишься».
Писатель не мог и не хотел затвориться за забором хамовнической усадьбы в тесном домашнем кругу. «Я живу среди фабрик, — писал он в трактате «Так что же нам делать?». — Каждое утро в 5 часов слышен один свисток, другой, третий, десятый, дальше и дальше. Это значит, что началась работа женщин, детей, стариков…»
Уже в первой дневниковой записи Толстого в тот московский период мы читаем: «Вонь, камни, роскошь, нищета. Разврат. Собрались злодеи, ограбившие народ, набрали солдат, судей, чтобы оберегать их оргию. И пируют…»
Морозным декабрьским днем 1881 года Лев Николаевич пошел смотреть самое страшное в Москве место — Хитров рынок. «При виде этого голода, холода и унижения тысячи людей я не умом, не сердцем, а всем существом моим понял, что существование десятков тысяч таких людей в Москве есть преступление, не один раз совершенное, но постоянно совершающееся».
«Со мной случился переворот, — говорит Толстой в «Исповеди», — который давно готовился во мне и задатки которого были во мне всегда. Со мной случилось то, что жизнь нашего круга — богатых, ученых — не только опротивела мне, но потеряла всякий смысл…»