Их было всего двое, навестивших его здесь. Иван Иванович Пущин, совесть русской интеллигенции, совесть декабризма, провел в Михайловском счастливые часы, внимая голосу друга, читавшего отрывки новых пьес, диктовавшего начало «Цыган» для «Полярной звезды». И беспредельная доброта, душевное благородство и ум Антона Антоновича Дельвига озарили на миг деревенскую келью поэта. Их было всего двое. Но каждое из этих посещений — эпоха!
Да, ему не удалось явиться на Сенатскую. Но стихи Пушкина, его тень незримо присутствовали там, заставляя следствие раз за разом допытываться у арестованных о ссыльном поэте. И когда мы думаем о декабристах, мы вспоминаем не только чеканный слог послания в Сибирь, написанного позднее, уже в Москве, но и михайловский на полях рукописи рисунок виселицы с контурами пяти повешенных и оборванной строкой: «И я бы мог…»
Есть некий особый смысл в том, что Пушкин окончил «Бориса Годунова» осенью 1825-го, предшествовавшей восстанию декабристов. Есть некий особый смысл в этих грозных призывах: «Народ! народ! в Кремль! в царские палаты!» И есть некий особый смысл в том, что михайловские мужики, навеявшие Пушкину многие образы бессмертной драмы, спустя двенадцать лет бережно опустят его гроб в могилу.
Да, душою он был с восставшими и сказал о праве народа жить достойнее, чище за несколько месяцев до того, как российский трон закачался не под ночными ударами мятежных гвардейцев, а перед открытым выступлением общественной оппозиции.
Через восемь месяцев он покинет свой дом. Не вдохнет больше запах увядшей листвы на ступеньках веранды, не увидит петляющие в сугробах беличьи следы, не пойдет привычной дорогой к соседям в Тригорское и не услышит звенящий в саду девичий смех… Липовая аллея Керн, тенистая прохлада «дуба уединенного», волнистые пажити у Савкиной горки останутся без него. И долго еще будет светить ему в пути теплый огонек родного Михайловского, согревая в горестях и невзгодах последнего десятилетия.
Он вернется сюда скорбным для себя днем ранней весны 1836 года, когда привезет в Святые Горы гроб с телом матери. Минуя пустынные монастырские дворы, подымется по стертой каменной лестнице на вершину холма к стенам старинного собора. И закрепит за собой в тот день место на родовом кладбище. Предчувствие его, к несчастью, скоро сбудется. И здесь, «в глухой народной стороне», в скудной песчаной почве навечно упокоится его прах.
Вот почему — вечность Михайловского! И вот почему Михайловское неизменно притягивает нас мыслью и памятью.
…За Псковом пала одна из лошадей. Пришлось останавливаться в Острове. От мороза трещали стволы деревьев. Никита же, как встал на задок возка, припав головой к гробу, так и застыл. «Шкуру сдеру, ежели что», — напутствовал жандарм ямщиков. Земля была как камень. Жгли костры, чтобы хоть немного отогреть. Перед тем как опускать гроб в могилу, трижды качнули его по старинному псковскому обычаю в сторону отчего дома в Михайловском. Насыпали холмик. Поставили сосновый крест. Кто-то из дворовых сказал Александру Ивановичу Тургеневу: «Надпись бы сделать…» Тот ответил: «Пусть черной краской выведут одно слово «Пушкин», больше ничего не надобно…» Михайловская крестьянка принесла чашку с кутьей и поставила ее на край могилы. После панихиды Тургенев попросил Никиту Козлова набрать ему с могилы пригоршню земли. Плакали мужики, плакал Никита, плакал соборный колокол. Пушкин любил слушать его голос- и, бывало, сам, взобравшись на колокольню, устраивал такой трезвон, что настоятель в отчаянии затыкал уши. Теперь колокол печально ударил к ранней обедне. Монастырь зажил своей обычной жизнью…
Колокола эти висели тут вплоть до Великой Отечественной войны. Они значились в особом государственном списке реликвий страны, подлежащих вечному хранению.
Более тридцати лет собирал С. С. Гейченко по всей округе колокола, звоны которых наверняка бы мог слышать Пушкин. Их надо было подбирать не только по внешнему виду, но и по звучанию, комплектовать как музыкальный ансамбль. Удалось многое. Разыскали даже два подлинных святогорских «дисканта». Некоторые из найденных колоколов оказались глухие, с глубокими сквозными трещинами. Ученый-металлург профессор А. Ю. Поляков увез их к себе в Москву, сделал лабораторный анализ сплава, изготовил нужную присадку. Литейщики проделали тончайшую реставрационную работу. И вот утром 2 мая 1978 года колокола подняли на звонницу, надели на них хомуты, подвесили языки. Раздалась команда: «Дать большой голос!» — и ребята из студенческого отряда осторожно принялись раскачивать веревку двухтонного колокола-баса. Густой певучий звук поплыл в небе…
За год Пушкинские Горы посещает свыше миллиона человек. Хотя железная дорога в этих местах не проходит и ради упрочения заповедника, его охранной зоны никогда уже проходить не будет, люди сюда едут и едут. Да и как может быть иначе!
Мы приходим к Пушкину по зову сердца, приходим к другу и современнику, подтверждая тем самым вывод Белинского: «Пушкин принадлежит к вечно живущим и движущимся явлениям, не останавливающимся на той точке, на которой застала их смерть, но продолжающим развиваться в сознании общества…»
И вот еще почему — вечность Михайловского!
МЕЗОНИН ПОЭТА
Москва, Москва!.. Люблю тебя как сын.
Как русский, сильно, пламенно и нежно!
Люблю священный блеск твоих седин
И этот Кремль зубчатый, безмятежный…
Осенью 1827 года в Москву через Покровскую заставу (ныне Абельмановскую) медленно втягивался пропыленный обоз: впереди — большая старомодная карета, тяжело поскрипывавшая рассохшимися осями по горбатому булыжнику мостовой, следом — несколько телег с дворней и домашним скарбом.
За зашторенным стеклом высокой лаковой створки кареты покачивалась морщинистая щека, перехваченная атласной лентой чепца, да шарил по сторонам мальчишеский глаз, в бархатной глубине которого тонуло неяркое осеннее солнце.
…Обоз долго тащился окраинными улицами, сродни пензенским или чембарским, и только уже на набережной Москвы-реки путешественники попали в водоворот городской толпы и нарядных экипажей. Порывистый ветер хлопал разноцветными флажками крутобоких барж и баркасов, и на косо забиравшем вверх другом берегу реки величаво плыли в небесной лазури золотые купола кремлевских церквей.
…Миновали Кузнецкий мост, ошеломлявший приезжего роскошеством своих лавок. На Сретенке движение сделалось менее оживленным. Поток рюшей и цилиндров поредел, изящные коляски и фаэтоны уступили место непритязательным извозчичьим дрожкам.
…Обоз завернул в Сергиевский переулок и остановился у дома титулярного советника Тоона, где жило семейство дяди Арсеньевой Петра Афанасьевича Мещеринова. Здесь юному Лермонтову предстояло провести первую свою московскую зиму.
Кончалась короткая пора детства в Тарханах. Начиналось отрочество, начинался поэт.
Пять ранних лет жизни Лермонтова прошли в Москве. Пять — из двадцати семи, отпущенных ему судьбой. То были годы познания, поисков, свершений, сердечных мук и восторгов любви, чистых, верных дружб. «Москва моя родина и всегда ею останется, — пишет он уже из Петербурга Марии Александровне Лопухиной. — Там я родился, там много страдал и там же был слишком счастлив!» — Слова «родился», «страдал» и «слишком счастлив» подчеркнуты самим Лермонтовым.