О т е ц Н а р м и н ы. Почему это мы опустились? Чем мы хуже других?
М а т ь Н а р м и н ы. В том-то и несчастье, что ты не чувствуешь этого. У тебя же самолюбия нет. Посмотри, как живут семьи твоих товарищей, вместе с которыми ты начинал. Оглянись вокруг! Все они выбились в люди, занимают прекрасное место в обществе. Даже этот слабоумный Кулиев, над которым все смеялись…
О т е ц Н а р м и н ы. Кулиев? Ты хочешь, чтобы я взятки брал? Да?
М а т ь Н а р м и н ы. Да кто тебе их даст! Люди знают, кому их давать. Этого положения надо еще добиться. Так что не беспокойся — твоей честности ничто не угрожает. Да что там говорить… Я давно примирилась с тем, что я жена неудачника. Даже с тем, что моя единственная дочь вынуждена сама зарабатывать себе на жизнь… Боже мой, если бы кто-нибудь знал, что это такое — быть женой неудачника.
Н а р м и н а. Мама, я тебя прошу, прекрати. И никакой папа не неудачник.
М а т ь Н а р м и н ы. А кто он? Я у тебя спрашиваю? Чего он добился в жизни? (Видит на столе грамоту, берет ее и поднимает над головой.) Вот. Это все, что он сумел. Стал чемпионом по нардам в своем одноэтажном учреждении! Ничтожество! (Рвет в клочья грамоту.)
Отец Нармины молча берет со стола обрывки грамоты, идет с ними к книжному шкафу.
Р а у ф. Зачем вы это сделали? Разве так можно?
Н а р м и н а. Рауф.
М а т ь Н а р м и н ы. Скажи этому малограмотному молокососу, чтобы он не смел больше ко мне обращаться! Мало мне того, что ты его привела в дом, он еще будет делать мне замечания. Посмотри, на кого он похож, на его манеры… Представляю, в какой семье он вырос!
Н а р м и н а. Мама! Я прошу тебя!
М а т ь Н а р м и н ы. У тебя же вкуса нет! С кем ты связалась? Ну посмотри!
Все смотрят на Р а у фа. Вдруг резким движением он хватает с подоконника ножницы и идет на мать Нармины.
Вы что?!
Рауф проходит мимо нее, подходит к торшеру, выдергивает штепсель из розетки и втыкает в нее ножницы. Раздается треск, сыплются искры, наступает темнота. Рауф смеется.
(Испуганным голосом.) Вы с ума сошли!
О т е ц Н а р м и н ы. Гюля, не бойся, я сейчас вставлю пробку.
Загорается свет. Рауф снова втыкает ножницы. Смеется в темноте.
Г о л о с Р а у фа. Как только я вернусь, мы уйдем отсюда навсегда. Я очень люблю тебя, Нарка.
Г о л о с Н а р м и н ы. Если бы ты знал, как мне это надоело.
Г о л о с Р а у фа. Что надоело?
Г о л о с Н а р м и н ы. Твоя любовь, моя любовь, наша любовь, ты, моя мать, я сама себе…
Г о л о с Р а у ф а. Это потому, что ты очень устала. Я вернусь, все будет в порядке. Вот увидишь!
Г о л о с Н а р м и н ы. Да, ты прав. Я очень устала.
Квартира Заура.
Он укладывает чемодан.
Здесь же Рауф.
Р а у ф. Каждый раз мне твоя квартира напоминает сельскую публичную библиотеку. Никакой системы на полках. Что удается достать, то ты на них и пихаешь. Вот полюбуйся — «Руководство по технике безопасности» — и рядом «Винни-Пух и все-все-все». Хорошо, что, кроме меня, этого никто не видит. Представляю, что соседи бы сказали!
З а у р. Что же, по-твоему?
Р а у ф. Вообще трудно заранее знать, что они могут по этому поводу сказать. Вот, например, если бы ты привел женщину и она под утро вышла бы на балкон полюбоваться рассветом, то я мог бы точно сказать, что они скажут, что напишут и куда.
З а у р. Что же в этом плохого?
Р а у ф. Наоборот, только хорошее. Но соседи очень не любят видеть на чужих балконах голых женщин. Так уж они устроены.
З а у р. А почему она должна быть голой?
Р а у ф. Ну, знаешь, если она под утро будет еще одетой — грош тебе цена. Но, в общем, ты прав — с тобой этого никогда не случится, очень уж ты у нас правильный. Представляю, какие к тебе женщины ходят! «Ах! Что вы делаете? Немедленно застегните! Я не могу без скрипки; неужели вы не играете на скрипке? Глупый, он сбоку расстегивается! А как вам нравится Том Джонс?!»
З а у р. Иди к черту!
Р а у ф. Мой тебе совет — с такими бабами не связывайся. Сплошная нервотрепка, - все удовольствие пропадает.
З а у р. Вот сам и держись от них подальше.
Р а у ф. И держусь. Со мной все всегда в порядке. Я за близких мне людей беспокоюсь. В прошлом году Нарминка — она тогда еще не работала, на очном отделении училась — пригласила меня на литературный концерт. Говорит, приехал всемирно известный декламатор, чтец, будет «Одиссею» читать и еще что-то…
З а у р. «Илиаду».
Р а у ф. Вот-вот.
З а у р. А как ты «Одиссею» запомнил?
Р а у ф. Фильм тогда шел — «Похождения Одиссея». Я только на берег приехал, не отдохнул еще, на ногах еле держусь, только о кровати своей и мечтаю. Попробовал отвертеться, ничего не получилось, делать нечего — пошел. Пришли вовремя — актовый зал переполнен. Мужчин по пальцам перечесть можно. Ты же знаешь, у них на каждую группу по одному-два парня всегда приходится. Сидят, ждут, а лица такие, как будто не на концерт пришли, а на митинг в защиту парагвайских повстанцев. Девицы все серьезные, половина в очках. Я еще, помню, удивился ужасно, когда заметил, что у одной такой девицы, моей соседки, есть грудь; я даже не сразу сообразил, что это у нее такое торчит — вроде бы совершенно посторонняя вещь. Глаза слипаются — сил нет, пальцами веки придерживаю. Наконец-то появился этот знаменитый чтец. Все сразу оживились, захлопали; он раскланялся и сел в кресло посредине сцены, откинулся на спинку, руки на подлокотники положил, даже глаза закрыл — до того, видно, ему было удобно в этом кресле. Все сидят, ждут. И он молчит. Мы очень близко к сцене сидели — я его хорошо разглядел. Лицо ужасно хитрое и ехидное, все в морщинах, а нос у него, я тебе скажу, выдающийся был, длинный, с красными прожилками. По всему было видно, что ужасно блудливый старикашка. Я сразу так подумал, а когда он начал, окончательно убедился. Не говорит человек, а прямо вещает. Хоть бы голос у него был приличный — и того нет, гнусавый какой-то, как будто насморк у него или еще что-нибудь похуже. Ну, думаю, хорошо же я влип. А девицы вокруг от восторга ахают и каждые полчаса, когда дед этот останавливается, чтобы воду попить, аплодируют со страшной силой. Вижу, что происходит; я же не дурак, точно про себя знаю, и понял — заморочил он этим девицам голову. Внушил им кто-то, что это выдающееся искусство, вот они делают вид, что в восторге. Сплошная афера. Но терплю. Ради Нарки. Все хорошо бы кончилось, если бы он и дальше о сражениях вещал, а он вдруг на любовные истории перешел — сразу оживился человек, даже руками задвигал и ногами засучил. Такое понес, скажу тебе! Любой похабный анекдот по сравнению с этим — пионерский стишок. А он шпарит при женщинах и с каждой минутой все больше распаляется. А когда, уж в который раз, он откинулся в кресле и своим гнусавым голосом сказал (подражает голосу чтеца): «И возлегли они на ложе любви», - и нос у него при этом со страшной силой залоснился, я не выдержал; до этого изо всех сил крепился, а тут не выдержал, рассмеялся на весь зал. Тут, конечно, на меня все обернулись, с презрением и осуждением. Идем домой, я Нарку успокаиваю, а про себя думаю: хочешь обижайся, хочешь нет, пусть я неинтеллигентный, но ты у меня к этим штучкам отношения иметь не будешь. Мне нормальная жена нужна, вот я тебя такой и воспитаю, сама спасибо скажешь. Знаем, что потом получается!