Все, все это теперь — не больше чем видение прошлого, невозвратного, недостижимого! Впереди — тьма…
Барановский без стука отворил дверь и оказался в маленькой низенькой комнатке. На стене — овчинный тулуп. У порога на полу — саквояж. Посреди комнатки — столик, застланный грязной скатертью. Янкулио, одетый крестьянином, сидел у столика, откинувшись на спинку стула, и курил. Улыбнулся, кивнул Барановскому, указав рукой на гвоздь, вбитый в стену у самого потолка, что означало приказание снять пальто и фуражку.
Появился хозяин, пожилой, худой, суетливый, забормотал испуганно, почти бессмысленно:
— Если панам угодно, могу предложить вишневку Бачевского, лимонад, кофе, пломбир…
Янкулио так глянул на хозяина лавки, что тот прикусил язык.
— Ты что, смеешься? Такому здоровяку кофе, пломбир?! Не видишь, юноша проголодался до крайней степени? Тяни бигос, гусятину, халы… ну и твою вишневку Бачевского понробуем.
Хозяин склонился в поклоне и мгновенно исчез. На Барановского он так и не глянул, и тот из этого заключил, что хозяин догадывается о роли пана студента и в душе презирает его.
Барановский молчал, борясь с покушением перегнуться через узенький столик, схватить Янкулио за длинную сухую шею и давить до тех пор, пока глаза его не вылезут из орбит. И был уверен, что товарищ прокурора даже никнуть не успел бы, не успел бы ни выстрелить, ни позвать на помощь переодетых жандармов, сидевших в общем зале… А в том, что Япкулио пришел «в сопровождении», Барановский не сомневался. Покончить бы разом — а там пусть убивают, пусть вешают: все равно ведь жизнь пропала — если жандармы пожалеют, так свои же прикончат, когда все вылезет наружу. А прикончи он сейчас Янкулио, глядишь, доброе имя сохранилось бы, а то и памятник после революции поставили бы!
Да будет ли революция? А если и свершится, так будет ли успешной? И когда будет — через десять, через двадцать лет?.. А жить хочется сейчас, сегодня, завтра послезавтра, пока еще молод и ничего хорошего в жизни не видел, даже не влюблялся как следует… Какой смысл утешать себя посмертной памятью, когда и сейчас еще не все кончено, когда, может быть, удастся как-нибудь выпутаться…
Уже несколько раз приходил хозяин лавки, принес еду, выпивку и, так и не взглянув на студента, которого, видимо, помнил по прежним посещениям, удалился надолго.
— Ну-с, молодой человек, — пристально глядя Барановскому в глаза, снова заговорил Янкулио, — чем порадуешь? Что новенького?
— Увы, — покачал головой Барановский, — к тому, что сообщил вам в прошлый раз, добавить нечего. Где собирается руководство, какие там разговоры — нас в эти дела не посвящают. Разве что такой факт может вас заинтересовать…
— Какой факт? — подался всем корпусом вперед Янкулио.
— Газету снова собираются издавать…
— Отлично! — оживился Янкулио. — Ты, насколько нам известно, обладаешь даром живописца. Предложи свои услуги по изготовлению клише. Издание газеты будет в руках руководства — в качестве человека, причастного к этому делу, проберешься в их святая святых.
— Все это так, — уныло сказал Барановский, — да ведь как предложить услуги? Кому? Я об издании газеты узнал случайно…
— От кого? — быстро спросил Янкулио.
— Гандельсман проговорился.
— Через него и предложи. Если будет уходить, пе останавливайся перед шантажом. Ну, да я уверен, что все обойдется гораздо проще. Только действуй осторожно. И запомни, какие сведения ты должен добыть к следующей встрече… — Барановский полез было за записной книжкой, но Янкулио его остановил. — Записывать ничего не нужно. Все надо запомнить. Прежде всего… кто входит в состав Центрального комитета? Где его конспиративная квартира? Местонахождение типографии? Какова подлинная фамилия человека, скрывающегося под кличкой Черный? На первое время этого достаточно.
— Как мне передать вам эти сведения, если их удастся добыть? — спросил Барановский с какой-то затаенной мыслью.
Янкулио заметил перемену в настроении агента — несколько минут молча смотрел ему в лицо, думая о чем-то своем. Потом ответил:
— Об этом можешь не беспокоиться. Когда понадобишься — мы тебя найдем.
«Они будут следить за каждым моим шагом, — тоскливо подумал Барановский, — Я в ловушке. Выход только один — в смерти. Но прежде я должен убить погубившего меня злодея».
— Дьявольская невезуха, — посетовал Куницкий при очередной встрече. — Провалилась квартира, где сходился Комитет. А нам необходимо во что бы то ни стало сегодня собраться перед моим отъездом за границу.
— Наша квартира всегда в распоряжении Комитета, — сказал Феликс. — Мы живем с мамой вдвоем, без прислуги.
— Спасибо, братец, — Стась положил Феликсу на плечо свою руку. Он относился к Феликсу покровительственно, но, странное дело, это совсем не раздражало Кона. Даже слово «братец», которого он не стерпел бы ни от кого другого, произнесенное Стасем, льстило. — Но как отнесется к этому твоя мать? Ей, наверно, придется сказать, кто мы такие.
— Она воспримет все как должно. Ведь она уже побывала в тюрьме.
По лицу Куницкого прошла тень. Феликс подумал, что, может быть, в этот момент Стась вспомнил о своей матери, которую нежно любил и глубоко страдал от того, что она не сочувствует его тайной деятельности. Феликс знал, что Стась, кристально честный и прямодушный Стась, дал матери слово, как она просила, не заниматься пропагандой в Польше и уехать за границу. И теперь, уйдя в подполье, Куницкий больше всего на свете боялся какой-нибудь случайной встречи с матерью, жившей в Варшаве.
— Это хорошо, — Стась тут же спохватился: — Не то хорошо, что она была в тюрьме, а то, что одобряет твои взгляды.
— Да, — согласился Феликс, — это для меня великое счастье. Нет нужды ни скрывать, ни таиться.
Феликс только однажды видел мать Станислава Куницкого, но запомнил эту встречу навсегда. Они тогда возвращались вечером с собрания рабочих ковровой фабрики, болтали о том о сем, и вдруг на углу, недалеко от Маршалковской, слабо вскрикнув, прямо перед ними упала в обморок изящно одетая женщина. Феликс кинулся ее поднимать и, ожидая помощи, обернулся к Станиславу. Но того рядом не оказалось: как сквозь землю провалился.
Когда женщина очнулась, Феликс осторожно поднял ее и спросил участливо:
— Что с вами, пани?
Женщина повела вокруг огромными глазами (уже собиралась толпа) и сказала, через силу улыбнувшись:
— Ничего, просто закружилась голова. Спасибо вам, юноша…
И она медленно побрела дальше. Толпа растеклась. И только теперь из-за угла вышел бледный и растерянный Станислав.
— Куда ты пропал? — набросился па него Феликс. — Вместо того чтобы помочь, стрельнул куда-то в темноту…
— Прости, друг… И — спасибо тебе, — заговорил Станислав, с трудом выговаривая слова.
— Да за что спасибо-то? — ничего пе понимал Феликс.
— За то, что ты оказал помощь… маме…
Феликс чуть не вскрикнул от удивления:
— Это была твоя мама?
— Да. Она ведь не знает, что я в Варшаве… Она давно… ничего обо мне не знает… Я не хочу, чтобы она обо мне что-нибудь знала. Я ее очень люблю. И боюсь, если ей станет известно, что я нелегал, это убьет ее в тот же час.
Вечером на заседании Центрального комитета Феликсу были переданы связи уезжающего за границу Куницкого с рабочими кружками.
Сегодня спешить было некуда, и после заседания остались Куницкий и Дембский. С Дембским Феликсу часто встречаться не доводилось. Зато уж Станислава Куницкого знал он отлично. Знал и гордился дружбой с ним, которую, как ему казалось, почему-то никто не замечал. Лишь потом, позднее, он понял, что с Куницким точно такими же узами дружбы и партийного братства были связаны очень многие, и каждому из них казалось, что именно к нему Станислав относится особенно сердечно и с особым доверием. Уж таков он был, этот Станислав Куницкий.
Кипучий, порывистый, ярко талантливый, он постоянно пребывал в движении, в действии… Дембский же, наоборот, всегда спокоен, даже медлителен, в суждениях уравновешен, в словах нетороплив, но при всем том имел устойчивую репутацию подпольщика, умевшего легко ускользать из любой жандармской ловушки.