— Да, говорил. А теперь я должен понять, могу ли я жить в этом самом Капстаде.
— Ты будешь свободен, — напомнила она. — Так же свободен, как и я. Сможешь делать все, что захочешь, и никто не посмеет тебе помешать. Ты слишком много думаешь о прошлом. Ведь ты изменился и стал совсем другим человеком.
— Но стал ли Капстад другой страной? — не сдавался он.
— Чего же ты тогда хочешь? — сердясь спросила она. — Без тебя я туда не пойду. Но и здесь не могу остаться.
— Без тебя я туда не пойду, — повторил он с вымученной улыбкой. — Если бы ты только знала…
— Адам, ты должен доверять мне.
— А о себе ты подумала? Может быть, тебе будет еще тяжелее, чем мне. Твои родные тебя отвергнут.
— Ты мне дороже. И если мне придется выбирать между ними и тобой, что ж — я уже выбрала.
— Но представь себе, что мы поженились, что прошло много лет… С тобой перестанут знаться, будут отворачиваться от тебя на улице, чураться твоих детей, и я все это буду видеть, я буду видеть, как ты осталась в одиночестве. Думаешь, я смогу все это вынести, зная, что тебя наказывают за меня?
— Глупости. Сколько белых вступают в брак с чернокожими! — В ее глазах вспыхнуло негодование. — Даже старый губернатор Ван дер Стель — говорят, то ли его мать, то ли бабка была негритянка.
— С тех пор прошло полвека, и за эти полвека многое изменилось. И потом, когда белый женится на негритянке, это еще полбеды, но чтобы белая женщина вышла за негра!
— Адам, я тебе обещаю! Прошу тебя, верь мне.
— Они тебя никогда не простят, — безжалостно продолжал он. — Ведь если их женщины станут выходить за черных, от порядков, которые они установили, ничего не останется, и они уже не смогут быть хозяевами страны. Неужто ты не понимаешь?
— Просто ты не можешь забыть пережитых мучений. Ты так настрадался, что даже не хочешь поверить в другую жизнь.
— Ты думаешь, я не хочу? — спросил он. — Господи, неужто ты и в самом деле так думаешь?
Она медленно склонила голову. Лошадь лежала неподвижно среди смятых белых цветов. В траве жужжали пчелы.
— Ладно, пусть ты права и все у нас с тобой сложится благополучно, — сказал он наконец. — Нас не отвергнут, мы будем вместе, мы будем счастливы. Я получу свободу, — получу благодаря тебе. А моя мать? Она так и останется рабыней и будет гнуть спину в поместье своего хозяина. А все остальные рабы в стране? Мы с тобой не изменим их долю, как бы ни старались. Капстад навеки останется Капстадом. Я буду единственным исключением, и то, если мне повезет.
— В таком случае тебе не надо было возвращаться, — сказала она.
— А что мне было делать?
— Ты хочешь отвести меня домой, а потом вернуться в пустыню и снова бродить один, как раньше?
— Уж лучше казнь. Уж лучше я пойду и сам себя им выдам.
— Так что же нам делать? — с мольбой спросила она. — Где выход?
— Выхода нет. Это-то и страшно. Ведь когда человек задает вопросы, это значит, что на них нет ответа, ты разве не знала?
Он посмотрел на свои ладони, на длинную гноящуюся рану — она горела, рука распухла до плеча и стала черно-багровой. Сколько мы всего пережили за этот год, и счастья и горя, и все случилось помимо нашего желания, ни ты, ни я не выбирали свою судьбу. Мы даже старались уберечь себя от любви. Мы ее гнали, но она пришла и подчинила нас себе и стала смыслом нашей жизни. И уж раз так случилось, раз наши надежды исполнились, мы должны вынести все, что нам выпало. Мы виновны, нам не уйти от расплаты. Нас ждут плети из гиппопотамовой кожи и раскаленное железо, ждут крики чаек на нестихающем ветру. А потом? Потом когда-нибудь опять плеск черной воды под веслами, и снова все сначала. Может быть, это и есть самое большое счастье, на которое человек может надеяться.
— Идем, — говорит он ей тихо. — Идем, нас ждет Капстад.
Но его рана не пустила их. Травы, которые им дали готтентоты, приостановили было воспаление, но рука не зажила. Может быть, Адам натрудил ее во время перехода через горы, или ливень разбередил рану, кто знает, но через несколько дней после смерти лошади ему стало совсем плохо. Ночью он не сомкнул глаз, однако не будил Элизабет, хотел, чтобы она отдохнула. Но когда взошло солнце и она открыла глаза, то с ужасом увидела, что лицо у него серое, как зола, и искажено от боли, а лоб покрыт каплями пота. Он стиснул зубы и все равно не мог удержать стона. Рука чудовищно распухла и почернела. Порой он впадал в забытье и бредил.
Он велел ей разбить одно из страусиных яиц и растолочь скорлупу на камне, потом приподнялся с ее помощью и стал есть порошок из ее ладони. Но жар не спал.