Почему она так спокойна? Потому что я охраняю ее от диких зверей и она это знает? Знает, что я веду ее к морю? Но как, откуда она все это знает? Потому что верит мне, потому что ей только и осталось, что верить? Потому что она целиком в моей власти?
Я могу овладеть твоим телом, взять его насильно, изломать, исторгнуть из него крик, крик жизни, так похожий на тот, другой, крик — крик смерти. И все равно ты останешься для меня недосягаемой… Твои глаза… Откуда-то изнутри, куда мне не проникнуть, ты точно стеной оградила себя тем, что ты — белая. Наверно, я слишком тебя ненавижу…
…И тогда я обнял в темноте ее гладкое темное тело, и мы услыхали, как вокруг нас дышат звери и птицы и кружащиеся холмы. Она пахла морем и молочаем в лучах солнца на берегу. Я люблю тебя, люблю. Ее пальцы уже не впивались мне в плечи, а нежно гладили и обнимали, щека прижималась к моей шее. Что сейчас с нами случилось? Обычно все бывает так быстро и просто, тело к телу — и все, и конец. А сейчас вдруг ты и я, и бесконечность… Через месяц баас ее продал. Хорошую цену взял, четыреста риксдалеров. Еще бы, она ведь была совсем юная…
Дотащив свои вязанки до того места, где пасутся волы, он начинает сооружать изгородь из веток. Расчищает внутри небольшую площадку для костра. У них еще есть несколько кусков вяленого мяса. Пока он возится с изгородью, от реки поднимается она в своем чистом голубом платье, с не просохшими еще волосами, и развешивает выстиранные вещи.
— Устали? — сам того не желая, спрашивает он.
— Не очень. Я плавала. — Он смотрит на нее, а она говорит без умолку, стараясь замаскировать смущение, вызванное воспоминаниями и его присутствием. — Там была маленькая антилопа. Наверное, пришла на водопой. Я так испугалась, подумала, что это лев или еще какой-нибудь хищник.
— Вы уже так давно путешествуете. Неужели до сих пор не привыкли к этой стране?
— Разве к ней можно привыкнуть? Он всегда был рядом, защищал меня…
«Он» — это Ларсон, она никогда не называет его по имени.
— Вот и сидели бы себе в Капстаде.
Она гневно вскидывает голову, но сдерживается.
Он начинает ломать сухие ветки для костра.
— Не занесло бы вас на край света. И под открытым небом не пришлось бы ночевать. Вы небось совсем к другой жизни привыкли.
Она пожимает плечами.
— Какой у вас был дом? — спрашивает он, точно надеясь вырвать у нее тайну.
— Тебе-то зачем знать? — Она садится на ствол упавшего дерева. — Дом у нас был оштукатуренный, белый, с тростниковой крышей, а вокруг дома большой сад.
— А сам дом большой?
— Двухэтажный. Да, дом у нас был большой.
— И у вас была своя комната.
— Конечно.
— Ну да, как же иначе!
— Почему ты всегда выспрашиваешь меня о Капстаде? — Она подозрительно смотрит на него.
— А о чем нам еще говорить?
— Что я ни расскажу, тебе все мало. Чего ты добиваешься, никак не пойму.
— Вы же мне ничего толком не рассказываете, боитесь. Вам жалко со мной поделиться. Считаете, что я — раб.
— А кто же ты? Конечно, раб.
— Нет, здесь я не раб.
— При чем тут «здесь» или «не здесь»? Раба куда ни отвези, он всюду раб.
— Да, меня раньше держали в рабстве. Но рабом я никогда не был, — вспыхивает он.
— И ты убежал, да?
Он пожимает плечами.
— Почему ты убежал? Ты вон меня вечно расспрашиваешь, но я тоже имею право знать.
— Кто вам дал это право? — Он глядит на нее в ярости, и ей снова хочется закрыть грудь руками, как под взглядом антилопы, но она не смеет, ей слишком страшно.
— Ладно, — неожиданно смягчается он, — так и быть, расскажу. — Ломая сук о валун, он занозил ладонь и с досадой выругался. — Мой хозяин был винодел. У него были виноградники в горах. И бренди он тоже выдерживал. Хвастался, что у него лучший бренди в Капстаде. И столько пил его сам, что не хочешь, да поверишь. Напьется и забудет запереть бочку. Ну, я тут же и угощусь — ведь мы, негры, шкоды, нипочем не упустим, если что плохо лежит. Под конец я и решил: нет, лучше уж убежать, а то искушение погубит.
Ее бледные щеки запылали от гнева, но она не дает воли своим чувствам и сидит молча, разглядывая сложенные на коленях руки.
— Вранье все, от первого до последнего слова, — наконец говорит она.
— Ну, что вы, чистая святая правда.
— Лжешь!
— Ну конечно лгу, — спокойно, с расстановкой произносит он, глядя ей прямо в глаза. — А вы и не хотите знать правду-то.
— Не хочу? Почему же? — оскорбленно возражает она.
— Слишком уж вы белая, таким правда не нужна.