Странно им было в ту ночь снова остаться одним. Днем пепелище хоть немного оживляли воспоминания, но вот наступил вечер, и никто не развел костров, не мычал вернувшийся домой скот, не плакали дети, не перебранивались женщины, не смеялись усевшиеся в круг с калебасом мужчины. Они снова были одни — только он и она во всем мире. Но за эти недели они привыкли к людям, и теперь одиночество давило на них сильнее, чем прежде. Зажглось созвездие Кханое, стали загораться звезды. Вдалеке выли шакалы.
Они сидели у костра, он по одну сторону, она по другую, и молчали. Но он украдкой разглядывал ее: нежная гладкая шея с маленькой ямкой внизу, где сходятся ключицы, тонкие руки, узкое бледное лицо, синие глаза, они стали больше и ярче, чем были до ее болезни.
— Та старуха, что ухаживала за мной, — вдруг сказала она и посмотрела на него сквозь пламя, — она ведь очень старая, верно?
— Ну и что?
— Ей не перенести такого путешествия. Ее тоже оставят в норе?
— Наверное. Если она совсем ослабнет.
— Какая жестокость! Как они могут?!
— А заставлять ее идти не жестокость?
Долгое время спустя, когда костер прогорел и от него остались лишь тлеющие угли, она спросила:
— Что сделали с моим ребенком?
— Это был еще не ребенок.
— Что с ним сделали? Похоронили?
— Не знаю. Ведь за вами ухаживали женщины.
— Может быть, его тоже отнесли в вельд и оставили, как ту новорожденную девочку?
— Говорю вам, не знаю!
— Если девочка была им не нужна, почему они не отдали ее мне? Я увезла бы ее с собой в Капстад.
— Зачем? Чтобы сделать рабыней, как сделали мою мать?
Она смотрела на него своими большими глазами и молчала. Потом наконец произнесла:
— Пора спать.
Она поднялась и пошла к хижине, но в дверях остановилась и стала вглядываться в ночь, склонив голову набок и словно к чему-то прислушиваясь. Что ей хотелось услышать — детский плач? Или она просто ждала от него какого-то слова, движения?
…Лев снова глухо ворчит, теперь он совсем близко. Тени вытянулись и стали почти черными. Пора загонять волов в хлипкую ненадежную ограду из веток. Волы вскидывают головами и принюхиваются, не стоят на месте, волнуются. На коленях у нее все еще лежит раскрытый дневник, но она уже не пишет. Наверное, она тоже слышала льва.
…Назавтра они погрузили на вола поклажу и тоже ушли из оставленной деревни.
— Мы действительно идем к морю, ты не сбился с пути?
— Я же обещал привести вас туда и приведу.
— А еще далеко?
— Далеко. Но ближе, чем раньше.
Ей все еще было трудно ходить. Но после того, как готтентоты ушли из деревни, она почувствовала себя там слишком незащищенной, поэтому, наверное, и стала торопить его в путь, других причин не было. Присутствие этих дикарей казалось ей как бы залогом безопасности. В той тишине, которая сейчас наступила, у обоих оказалось слишком много времени для дум, и слишком остро каждый из них ощущал, что другой — рядом. Лучше уж снова тронуться в путь, пусть даже их переходы будут короче и двигаться они будут медленнее. Он снова добывал еду — съедобные коренья, фрукты, ягоды, птичьи яйца, мясо, снова приносил ей каждый день воду для омовений. Она была просто помешана на воде, ей было нужно без конца умываться, мыться, стирать, словно пыль, которая покрывала ее в пути, ядовита. Однажды она послала его за водой после того, как он полдня прособирал хворост для костра. Не сдержав гнева, он швырнул на землю вязанку и крикнул:
— Ступайте за своей дурацкой водой сами!
— Велено тебе идти, так иди! — в бешенстве приказала она.
Он пинком отбросил с дороги сук.
— Будь мы в Капстаде, я был бы вынужден вам подчиниться. А здесь на все моя воля: хочу — делаю, не хочу — не делаю.
— О, в Капстаде ты бы мне подчинялся как миленький, я бы тебя живо заставила.
— Где вам! Капстад бы меня заставил, а не вы. Нет у вас надо мной власти, иначе я бы вам и здесь подчинялся. Да кто вы такая? — От ярости он не владел собой, как во время их ссоры из-за карты. — Обыкновенная баба, которая ничего кроме своих рваных тряпок не видит!
С минуту она молча глядела на него, потом повернулась и пошла туда, где были сложены их вещи. Он наблюдал за ней, скрестив на груди руки: вот она тихо села на свой узел и стала смотреть вдаль, ему было видно ее повернутое в профиль лицо. И он сдался вопреки себе, сдался ее гордости, ее величавому достоинству.