Когда он вернулся с водой, она зашивала платье. Он поставил возле нее ведро, и она подняла голову, но он не глядел в ее сторону. Она не сказала ему «спасибо», но когда он привязывал волов на ночь, он увидел, что она, уже помывшись за деревьями, разводит огонь, кипятит воду и в первый раз за все их путешествие готовит ужин.
…Он вводит упирающихся волов в крошечный загон, привязывает их к дереву плетеными ремнями. Потом заваливает вход в загон. Экая незадача, не нашли себе львы никакой добычи у реки. Открытый дневник по-прежнему лежит у нее на коленях.
— Почему ты сегодня так долго возился с волами? — спрашивает она, когда он, стоя на коленях, начинает разжигать костер.
— Просто так. — Он смотрит в ее встревоженное лицо. — Да вы не беспокойтесь.
— Что-то случилось, я знаю. Почему ты от меня скрываешь?
— Ничего я от вас не скрываю.
Он видит настороженность в уголках ее губ, видит строгий овал ее лица, упрямый подбородок. В глазах, которые она обращает к нему, всегда гордость и вызов, но вопреки самому себе он испытывает к ней что-то похожее на сострадание: а может, это вовсе и не гордость, может быть, он ошибается? Ведь за все время она не показала ни малейшего страха, ни тени сомнений, а для этого нужно большое мужество. Протянуть бы к ней руку, положить на плечо, успокоить ее. Сказать: «Не тревожьтесь, все будет хорошо, все обойдется. Я таю от вас правду не из презрения, нет, я просто забочусь о вас, не хочу волновать понапрасну. Спите спокойно, я буду охранять вас всю ночь. Завтра мы снова двинемся в путь, море уж недалеко, там вы отдохнете».
Но он не смеет ее коснуться. Когда он наконец решается заговорить, он спрашивает ее сухо, даже враждебно:
— Что вы там писали?
— Так, ничего особенного, — отчужденно роняет она.
Получив отпор, он бросается в наступление.
— Возле нас львы. А вам хоть бы что, знай себе строчите какую-то ерунду.
— Почему ты мне раньше не сказал? — спрашивает она, бледнея.
— Вы бы и о них написали, да?
Она виновато опускает глаза и хочет закрыть дневник, но он, поддавшись мгновенному гневу, хватает тетрадь за кожаный переплет.
— Что вы здесь написали? Я хочу знать!
Непостижимые слова и буквы на страницах немо разбегаются перед его глазами, как муравьи.
Они пытаются вырвать дневник друг у друга, тянут его к себе, наконец ему становится стыдно, и он отпускает тетрадь. Она захлопывает ее и прижимает к коленям, обхватывает руками, точно это ребенок, которого надо защитить.
— Я должна записывать все, что происходит. И отвезти записи в Капстад.
— Зачем? А если вы не запишете, вы что же, все забудете? — Ему мало ответов, он хочет вырвать у нее что-то большее, хочет, чтобы она раскрылась перед ним, как только что была открыта тетрадь, но она по-прежнему настороже, по-прежнему строга и непреклонна.
— Всего не упомнишь.
— А что забыл, того, значит, и помнить не стоило.
— Тебе действительно так хочется знать, о чем я пишу? — вдруг насмешливо спрашивает она. — Ведь ты не понимаешь, что я делаю, наверное, это страшно обидно. — Роли поменялись, теперь наступает она. — Я вот сижу и пишу, что хочу, а ты ни слова не понимаешь.
— А вы-то что понимаете? — взрывается он. — Таскались как пришитая за своим мужем. Чего вы потеряли? И что нашли? Ничего!
— А сам-то ты что нашел? Ты дольше меня скитаешься по этой земле, — быстро парирует она.
— Это мое дело.
— Почему ты бежал из Капстада?
— Вечно вы задаете один и тот же вопрос!
— Потому что хочу знать.
— Да разве вам можно рассказать правду?
— Почему ты мне не доверяешь? — с отчаянием спрашивает она.
— Это вам-то я должен доверять? — Он смеется. — Похоже, вы хотите меня обратить. Может, еще и молиться за меня начнете?
— Я уже давно перестала молиться. — Она с вызовом смотрит ему в глаза.
— Я своего хозяина ненавидел, — небрежно бросает он, принимая вызов. — Потому и убежал.
— За что же ты его ненавидел?
— За то, что он был мой хозяин. — На миг он забывает свой гнев и перестает обороняться — сумерки ли побуждают его к откровенности или то, что слишком близко львы и, чуя хищников, волы рвутся с привязи? — В тот день, — говорит он, стоя перед ней и глядя ей прямо в глаза, — в тот день, когда он назначил меня своим mantoor[14] и поручил управлять хозяйством, он сказал мне: «Эта земля — твой удел. Малагасийцы славятся силой, яванцы — умом, готтентоты — терпением. Так что не рыпайся, твоя судьба здесь, понял?»