— Были, не были, — это никого не касается.
— И тут боишься? — с насмешкой спрашивает она. — Ты не постеснялся раздеться передо мной, чего же сейчас стыдишься?
— Стыжусь? Я? — Его начинает трясти от возмущения. — Это вам должно быть стыдно! Вы без конца пытаете меня расспросами. Чем это лучше плетей? До чего же вы, женщины, жестоки. Мужчины высекут тебя и уйдут, а вы принесете соль и посыплете раны.
— Если ты в самом деле считаешь, что я хочу тебя мучить, можешь мне ничего не рассказывать.
Опять стена, думает Элизабет. Каждый раз я на нее натыкаюсь. Она поворачивается и хочет идти прочь.
— Ладно, — говорит он глухо, — расскажу, если уж вы так хотите знать. Даже это признание вы у меня вырвали, можете гордиться.
Она оглядывается, протестующе взмахнув руками, но его словно прорвало.
— Ведь вы хотели знать правду, — сурово говорит он. — Так слушайте. Сударыня, в жизни каждого человека рано или поздно наступает такая минута, когда он должен сказать «нет», и потому я поднял руку на хозяина. Я был его старостой и должен был следить за всем его хозяйством и делами. Мне даже приходилось наказывать других рабов по его приказу. У него было больное сердце, сам он пороть людей не мог, очень уставал, поэтому только наблюдал, как наказывают. А я должен был сечь моих братьев — думаете, легко? Но ведь я был раб, разве я мог перечить хозяину? — Он умолкает на миг и с трудом переводит дыхание. — А потом умерла моя бабушка, она замерзла, потому что меня не пустили принести ей дров. Мать хотела пойти хоронить ее, но баас не разрешил, он велел ей в тот день подрезать виноградные лозы. И тогда мать ушла не сказавшись и похоронила старуху. А назавтра вернулась в усадьбу и как ни в чем не бывало принялась за работу. Подрезала лозы и пела.
Он глядит мимо нее в ночь.
— Что же было потом? — спрашивает она, потому что он не произносит ни слова.
— Хозяин велел отвести мать на задний двор и привязать к столбу. А мне дал плетку из гиппопотамовой кожи и велел ее сечь.
— Не может быть, ты опять меня морочишь!
— Увы, сударыня, на этот раз я говорю правду. — В его глазах горит такое презрение, что она невольно съеживается и все-таки прикованно глядит на него. — Я умолял бааса — он даже слушать меня не стал. Но я не отставал, и тогда он схватил полено — я как раз мастерил во дворе стол, и ему попалась в руки заготовка для ножки, — и стукнул меня по голове. Я вырвал у него ножку… и бил его, бил, пока он не упал на землю без чувств.
— И что же дальше?
— Ничего.
— Тебя наказали, и ты убежал?
— А что мне еще было делать? Вы думали, я ушел в пустыню, потому что мне здесь так нравится? Просто ничего другого не оставалось. И вот я научился жить в пустыне, я чую опасность, как зверь. Но ведь я не зверь. Я человек. И я хочу жить с людьми. Когда-нибудь я к ним вернусь и вернусь не как провинившаяся собака, которая ползет на брюхе, нет, я приду открыто, с гордо поднятой головой, ничего не стыдясь.
Она опускает голову.
— Разве это возможно? — спрашивает она.
— Да, возможно, но для этого я должен отвести вас обратно в Капстад. Не просто к морю, но в город, туда, где вы жили, домой. А вы им все объясните. Если вы скажете, что я спас вам жизнь и привел вас обратно, если потребуете, чтобы мне дали свободу, они согласятся. Вы можете купить мне свободу. Больше мне ее не от кого ждать. Я в ваших руках.
Она онемела и не может даже взглянуть на него.
— Теперь вы понимаете? — спрашивает он в новом приступе негодования. — Вам нечего бояться, я вас не изнасилую. Ведь причинив вам зло, я попросту убью себя.
— Стало быть, твоя свобода в обмен на мою безопасность, такую сделку ты мне предлагаешь? — в изумлении спрашивает она.
— Вы называете это сделкой?
— А ты как называешь?
— Да разве дело в названии? — говорит он устало. Видно, ему в первый раз за все время стало неловко своей наготы. Он быстро поворачивается к Элизабет своей обезображенной спиной и возвращается к костру. Подбрасывает в огонь дров, потом завертывается в свои шкуры и ложится в полутьме поодаль.
Элизабет снова садится и глядит на него, на этот бесформенный силуэт. Как страшно жить у границы неведомого мира и знать, что этот мир можно открыть… Открыть неведомый мир? Неужто такое возможно? Кто на это решится, у кого хватит смелости? И разве можно жить в чужом мире? Долго ли проживет улитка, расставшись со своим домиком? Зачем же тянуться в темноту через пламя, в темноту, которая так страшит? А может быть, именно страх нас и гонит?..
Он не заметил, когда она легла спать. Проснувшись перед рассветом, он слышит в темноте глухой стон, вздох… В тревоге и недоумении он встает и подходит к ней, наклоняется и, как зачарованный, смотрит на ее движущиеся руки. В нем начинает шевелиться желание.