Наконец отходят ко сну. Рабы устраиваются в кухне, семья ложится в спальне — в тесноте, да не в обиде, у супругов кровать с медной спинкой, дети на тюфяках на полу; гостей приглашают расположиться там же. Вы предпочитаете ночевать в фургоне? Как вам будет угодно. Чувствуйте себя как дома, здесь все к вашим услугам, не стесняйтесь… Ах, тут ваша супруга, виноват, доброй вам ночи.
Люди моего племени…
Элизабет снова встает, ей делается невыносимо душно, скорей на крыльцо. Адама все еще нет. Солнце село, птицы сонно перекликаются, устраиваясь на ночлег. Мир стал огромным, раздвинулся вширь и вглубь.
Он больше никогда не вернется.
Что ж, может быть, так и лучше. Почему я должна без сопротивления идти к тебе в неволю? Это унизительно. Ведь я порвала свои путы, я освободилась от всего, что меня сковывало, от Капстада и от Эрика Алексиса Ларсона, от людей моего племени, от моего ребенка, освободилась от прошлого и от будущего. Я не имею права снова себя закабалять — ведь именно кабала меня и ждет. Ты думала, бывает иначе? Думала, человеку дано встретить другого и никогда уже с ним не расстаться? Ты забыла: мы всего лишь люди, и никуда нам не деться от нашего страха, душевного убожества, вероломства. Вот и ты покинул меня, видишь?
Надо вернуться в дом, но она не может. Подступающий сумрак гнетет, тяжкие запахи людей, когда-то живших в доме, вызывают у нее тошноту. Она в отчаянии поднимает взгляд.
И видит вдалеке его, он идет между деревьями с тушей антилопы за плечами.
Ей хочется зарыдать, но она смеется и, подхватив чуть не до колен юбки, бросается ему навстречу.
— Адам! — кричит она. — Адам, Адам!
— Что такое? — спрашивает он, когда она запыхавшись подбегает к нему.
— Я так переволновалась, — говорит она, тяжело дыша; теперь ей уже стыдно своих страхов.
— Что-нибудь случилось?
Она качает головой, и косы падают ей на плечи.
— Нет, я просто… тебя так долго не было… я думала…
— Боялись, что я не вернусь? Думали, что же теперь будет с вами? — Она слышит в его голосе суровый укор.
— Нет, нет, — говорит она, — о себе я совсем не думала. Я боялась… — Ее голос пресекается. Она не смеет произнести слова признания, но их уже не удержать. — Боялась за тебя. Вдруг с тобой что-то случилось? Вдруг ты упал, разбился?
— Да нет, я цел и невредим. — Он снова трогается в путь и шагает рядом с ней. Почти стемнело. Вот наконец и двор фермы. У крыльца он сбрасывает антилопу на землю. Плечи его в крови.
— Далеко мне пришлось за ней ходить.
— Ты вернулся, это главное.
Он опускается на корточки, достает из-за пояса нож и начинает свежевать тушу.
Элизабет несколько минут наблюдает, потом уходит в дом и приносит в котле, который он починил, теплую воду.
— Хочешь помыться? — предлагает она.
— Какой сегодня был долгий день, — неожиданно говорит он.
— Я думала, он никогда не кончится. Ты, наверно, ужасно устал.
— Ничего. — Он поднимается и, стоя перед ней, в упор глядит ей в глаза. Она по-прежнему держит в руках котел с водой. — Это все от мыслей, я много сегодня передумал, — говорит он.
— О чем же ты думал?
— Когда я утром уходил, я решил не возвращаться. Я хотел уйти совсем.
— Знаю. — Она старается прочесть в темноте выражение его лица. — Почему же ты все-таки вернулся?
— Это вы меня вернули.
— Нет, больше здесь нельзя оставаться, — со страстным убеждением произносит она. — Завтра утром мы идем дальше, к морю. Здесь нам не будет добра.
— Ну что ж, если вы действительно решились.
— Решилась, — говорит она тихо и твердо. — Я тоже целый день думала.
Она ставит котел на землю. Какой-то миг еще колеблется. Он ждет. Она срывает кружевной волан с рукава своего единственного платья, мочит кружево в теплой воде и принимается мыть его испачканные кровью плечи. Он стоит неподвижно, покорившись движениям ее рук.
Все вокруг затихло, даже птицы угомонились на своих деревьях. Темно, только в доме красновато светится слабый дотлевающий огонь в очаге.