Победивший народ подносит ключи города Парижа Людовику XVI, так же как двести лет назад — Генриху IV: "Тогда сердца народа побеждены были государем, а ныне — сердце государя народом побеждается". Подразумевается, что Людовик пошел на уступки вооруженным парижанам (ему ничего другого не оставалось!).
Впрочем, проницательный читатель мог многое понять из другого, шутливого как будто, парижского известия: "Театры наши с 21 июля опять отперты; но зрителей собирается весьма мало, потому что мы давно теперь видим трагедии на улицах…"
Лето 1789-го.
Ежегодный справочник извещает российских подданных, что самым удаленным от столиц русским городом является Петропавловский порт на Камчатке: "До С.-Петербурга 10 748 верст, до Москвы — 9918".
Такие названия, как Енисей, Байкал, Аральское море, Амур, звучали не менее загадочно, чем ныне — Плутон, метагалактика, квазар. Впрочем, российский месяцеслов рассуждает о недавно открытой седьмой планете Уран, "и может статься, что за Ураном есть еще планеты, к системе нашей принадлежащие, которые тихими стопами около Солнца обращаются". Знаменитый астроном Жан Лаланд вскоре напишет из Парижа княгине Дашковой, возглавляющей Академию наук:
"Ученые сведения, которые Вы поручили мне сообщать, в настоящее время очень бедны. Политика поглотила все общественные интересы… Возрождение Франции с ее конституцией и финансами составляет для нас величайшую эпоху, но я боюсь за невыгодные последствия для науки, потому что начинают уже поговаривать об уменьшении пенсионов ученого сословия…"
В эти дни тяжелобольной Денис Иванович Фонвизин (осталось три года жизни) пытается вылечиться целебными водами близ Риги; год назад ему не разрешили журнал «Стародум», сейчас он пробует сочинять комедию с главным героем по имени Иван Нельстецов.
Другой же наш знакомец, Иван Тревогин, побывал в Сибири (начальство, впрочем, учло, что тем самым он значительно приблизился к острову Борнео, и специально предписало держать его подальше от любой российской границы); известие о разрушении столь знакомой Бастилии Тревогин встречает в Перми, где пытается прожить уроками французского языка и рисования. Жизнь его была, мягко говоря, нелегкой и оборвалась в марте следующего, 1790-го.
Июль — август 1789-го
В эту примерно пору под влиянием знаменитых, «зажигательных» сочинений аббата Рейналя поэт-аристократ Дмитрий Горчаков пустился в далекие странствия, которые были бы смелее борнейских планов Иоанна Тревогина, если бы не совершались только мыслию и рифмою:
Ужели ты забыл, как страждущий бенгал Средь изобильных стран от глада помирал; Иль бедный малабар души твоей не тронет, Когда под тягостью оков лисбонских стонет; И яростный яван, держа ужасный крид{13}, Законом исступлен, тебя не устрашит? Взгляни в Америку, в ту света часть богату, Куда влечет корысть сердца, покорны злату. Не тамошний ли им несчастливый народ Ужасной заразил болезнью смертных род? Таитская страна! Престол всегдашня лета! Вотще пространными морями ты одета! Преграда слабая корысти — океан. Заехал и к тебе ужасный Ариман{14}. И алчны жители Тамизы и Секваны{15} Умели влить тебе антильской скорби раны.В XX веке подобные рассуждения связали бы с кризисом колониальной системы, борьбой "третьего мира" за независимость; в конце же XVIII грядут события, революции, после которых только и развернется в полную силу европейский капитализм и будут созданы огромные колониальные империи, управляемые "с Тамизы и Секваны"…
Взглянув на мир, возвратимся в Петербург. 14(3) июля 1789 года, согласно камер-фурьерскому журналу (дневнику придворных происшествий), — балы, приемы, церемонии.
Это, впрочем, поверхность явлений. Куда более интересные вещи можно узнать из дневника статс-секретаря императрицы Александра Храповицкого, куда попадают предметы достаточно секретные, даже интимные.
14(3) июля 1789 г.:
"Ее величество… изволила мне отдать записки для изготовления указов, чтоб Боборыкина — в конную гвардию, Фитингофа — в камер-юнкеры,
Платона Александровича Зубова — в полковники и флигель-адъютанты".
Как видим, исторический день взятия Бастилии — счастливый для нового фаворита Зубова, который в 22 года уже полковник и флигель-адъютант, а далее еще и не то будет…
Несколько дней спустя Храповицкий фиксирует, что царица отметила по каталогу "французских книг на 4 тысячи, видно для Зубова".
Просвещение фаворита — дело государственное.
18(7) июля."Велели список колодников, чтоб десяток простить за победу над шведами".
На другой день, 19(8) июля:
"Разговор о переменах во Франции. Получено известие, что третье сословие самовольно составило из себя собрание национальное".
О Бастилии новости еще не дошли, но в Петербурге уже хорошо понимают, что — началось…
Недавно царица беседовала с французским послом графом Сегюром и заметила:
"Ваше среднее сословие слишком многого требует; оно возбудит недовольство других сословий, и это разъединение может повести к дурным последствиям. Я боюсь, что короля принудят к большим жертвам, а страсти все-таки не утихнут".
Анализ точный, пророчества царицы сбудутся. Единственное, что может вызвать улыбку, — тот «выговор», что Екатерина как бы адресует через Сегюра третьему сословию: тут ощущается самодержавная привычка — цыкнуть, приказать, распорядиться. Из России, где буржуазии "почти не видно", нелегко вообразить французское третье сословие, которое не обуздать…
В это время Державин подносит оду, которую читает царице вслух:
Еще же говорят неложно, Что будет завсегда возможно Тебе и правду говорить…До сих пор правда была терпимой, но вскоре ей придется нелегко.
27 (16) июля:
"Приехал курьер с известием, что сколь скоро сведали в Париже о перемене министров, а особливо Неккера, то народ взволновался, взяли подозрение на королеву, разбили Бастилию; Национальная гвардия — ристала к народу. Король приходил в собрание депутатов, из коих несколько отправились в Париж для усмирения народа, но тут и утвердили свою милицию, над коею начальник Лафайет".
Главное известие наконец пришло в Россию. Екатерина вместе с Храповицким верно схватывает главное: на чьей стороне сила, кто вооружен? Недаром в короткой записке дважды говорится о Национальной гвардии. Царица столь взволнована, что через день требует к себе примчавшегося из Парижа курьера Павлова, чтобы сообщить о парижских событиях послу Сегюру, которого собственное испуганное начальство не торопилось известить о случившемся. Разумеется, Сегюр пишет в Париж, а ловкие петербургские дешифровщики тут же перлюстрируют дипломатическую почту и подносят ее царице; Екатерина, ничуть не стесняясь, берется за чтение вместе с Храповицким и с изумлением находит достаточно теплое письмо Сегюра… Лафайету!
Екатерина: "Может ли так писать королевский министр?"
Храповицкий: "Они друзья и были вместе в Америке. Да они двоюродные".
Первый урок самодержице насчет обаяния революции: по ее понятиям, граф Сегюр и маркиз Лафайет должны быть горою за Бурбонов; но они вместе дрались недавно за свободу Соединенных Штатов, они мечтают о просвещенном прогрессе в своей стране — и разве не о том же толкует уже много лет царица?
Меж тем Екатерина смеется над австрийским императором, который поздравил Людовика XVI "со счастливой революцией", снова и снова примеряет парижские события к себе, понимая и не понимая, может быть не желая понять…