И вот, кажется, выход — хороший царь; подобно мадам де Сталь, Радищев некоторое время, кажется, предпочитает его революциям и конституциям…
Некоторое время… Вскоре, однако, энтузиаст замечает, что проекты его не проходят; что на главнейших постах сидят те самые люди, которые некогда приговорили его к Сибири; один из них прямо подходит к Радищеву и с улыбкой сожаления пеняет — "опять ты за свое?", намекая, что таким образом вскоре можно снова оказаться в Сибири!
Радищев устал…
Придя домой, выпил яду. Царь срочно прислал лейб-медика, но — было поздно. Умирая, Радищев будто бы произнес: "Потомство за меня отомстит…"
Некоторые современники находили, что это — болезнь, безумие: новое царствование так много обещает, что для самоубийства нет никаких поводов. Действительно, нервная система Радищева была истощена; но при том он больше других чувствовал, предчувствовал. Умирая, знал то, чего еще и сам Александр I не ведал: что ничего или почти ничего не выйдет…
Самоубийство Александра Радищева, можно сказать, одна из крайних точек зрения в споре, бесконечном споре о революции вообще, французской революции в частности. Спор не оканчивается…
Летним вечером 1805 года
"Пьер хотел было сказать что-то: разговор интересовал его, но Анна Павловна, караулившая его, перебила.
— Император Александр, — сказала она с грустью, сопутствовавшей всегда ее речам об императорской фамилии, — объявил, что он предоставит самим французам выбрать образ правления. И я думаю, нет сомнения, что вся нация, освободившись от узурпатора, бросится в руки законного короля, — сказала Анна Павловна, стараясь быть любезной с эмигрантом и роялистом.
— Это сомнительно, — сказал князь Андрей. — Monsieur ie viconte совершенно справедливо полагает, что дела зашли уже слишком далеко. Я думаю, что трудно будет возвратиться к старому.
— Сколько я слышал, — краснея, опять вмешался в разговор Пьер, — почти все дворянство перешло уже на сторону Бонапарта.
— Это говорят бонапартисты, — сказал виконт, не глядя на Пьера. — Теперь трудно узнать общественное мнение Франции…"
Затем, как известно, юный Пьер Безухов произносит весьма революционные речи, и почти все на него нападают.
"Мсье Пьер не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него была не такая, как у других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновений, исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое — детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения.
Виконту, который видел его в первый раз, стало ясно, что этот якобинец совсем не так страшен, как его слова. Все замолчали".
Сцена в салоне Анны Павловны Шерер происходит летом 1805 года, то есть за 23 года до рождения автора "Войны и мира". Однако Толстой хорошо знал своих героев, сохранил в памяти немало домашних преданий, встречался со множеством участников событий; мы знаем, что так или примерно так действительно обсуждались политические вопросы в столичных салонах начала XIX века. Французские эмигранты разных рангов сделались постоянными фигурами русской культуры, просвещения, бального и салонного обихода: французская мода, стиль — все это приходит из Франции, но сильно меняет вид, окраску на русской почве (так сухой, холодноватый французский ампир превращается в теплый, интимный ампир российских помещичьих домов).
Среди эмигрантов были и ярые роялисты, и те, кто в начале приветствовал революцию, но потом спасался от нее; и даже якобинцы, в свою очередь спасавшиеся от термидора, Директории и Бонапарта. Одни проклинали и революционеров и их предшественников, которые
"обещали нам революцию мудрости, просвещения, добродетелей, а произвели революцию заблуждения, исступления и злодейства. Они обещали нам революцию благополучия, равенства, свободы, золотого века, а произвели революцию, которая сама по себе ужаснейший из бичей, ниспосланных на землю богом…"
Среди других профессор казанского университета Л. Грегуар — «цареубийца», некогда голосовавший в Конвенте за смертный приговор Людовику XVI; Давид Иванович де Будри, обучавший лицеистов французской словесности, согласно Пушкину, "очень уважал память своего брата", но, "несмотря на свое родство, демократические мысли, замасленный жилет и вообще наружность, напоминавшую якобинца, был на своих коротеньких ножках очень ловкий придворный".
Мы можем легко вообразить в салоне госпожи Шерер, между прочим, и блестящего острослова, парадоксального мыслителя Жозефа де Местра: много лет исполняя обязанности сардинского посла при русском дворе, французский мыслитель, может быть, больше других занимается темой "Франция — Россия; французская революция — русская"… Ярый контрреволюционер, он столь решителен и парадоксален, так далеко заходит в своем отрицании, что порою, сам того не замечая, как бы приближается к своим противникам — "с другой стороны". Еще до приезда в Россию он специально отправился в Италию, чтобы видеть Суворова и его войско; радуясь победам антифранцузской коалиции, Местр в то же время с ужасом пишет о "скифах и татарах, пришедших с Северного полюса, чтобы с французами перерезать друг другу горло".
Вскоре после того как первый русский революционер принимает яд, один из главных контрреволюционеров уже серьезно размышляет, вычисляет: каким образом произойдет штурм Бастилии в России? Сначала, под впечатлением убийства Павла, он опасается делать прогнозы:
"В монархиях азиатских, где государь действует непосредственно, в тех случаях, когда верховная воля слаба или порочна, неизбежно или падение государства, или устранение его главы. И так как природа создает всегда правила, соответствующие образу правления, она у нас клеймила, до последнего поколения, всякое покушение на особу государя, тогда как в Азии убийца отца может оказаться на службе у сына. Отсюда следует, что в этих стенах нужно ожидать всего и что ничто не может там поразить".
Позже, в 1809 году, граф все же решается на осторожные предсказания:
"В России нужда в деньгах крайняя, однако роскошь, несмотря на все, не уменьшается, хотя ее излишества и величайшая беспечность ведут страну к неизбежной революции. Дворянство нерасчетливо тратит деньги, но эти деньги попадают в руки деловых людей, которым стоит только сбрить бороды и достать себе чины, чтобы быть хозяевами России. Город Петербург скоро будет целиком принадлежать торговле. В общем, обеднение и нравственный упадок дворянства были истинными причинами наблюдаемой нами революции. Революция повторится и здесь, но при особенных обстоятельствах".
Что не нравится Жозефу де Местру — так это поощрение Александром I просвещения, организация, по завету Лагарпа, университетов, Лицея. По его мнению, как только низшие классы просветятся, рабство сделается им совершенно невыносимым и будет революция; к тому же в России слабо влияние православной церкви (как известно, Местр ратовал за распространение католицизма) — и оттого разрушительное влияние образованности будет особенно сильным. Александру I представлены его будущие «низвергатели»: просветившийся раб, поднявшееся третье сословие, наконец, "университетский Пугачев", то есть человек как бы из высшего общества, но желающий возглавить низы.
Признаемся, что де Местром сказано много верного: просветитель Лагарп, который надеялся, что царя поддержат молодые просвещенные военные, недооценивал "российские скорости", быстрое превращение мысли в действие.