Дату этого собрания — 9 февраля 1816 года — помнили и через много десятилетий вчерашние победители Наполеона, повзрослевшие создатели детской республики «Чока»…
"Союз спасения". Шесть заговорщиков. Конечно, ясно, кого спасать и от чего. Крестьянская свобода и Конституция: две главнейшие формулы русской истории произнесены, и за это слово и дело через 10 лет одного из этих шестерых повесят, а остальных сошлют в Сибирь, на срок куда больший, чем их нынешний возраст…
Впрочем, "Союз спасения" недолго оставался делом шестерых.
Лунин, 29-летний, принят 20-летними братьями и друзьями. Почти в одно время с ним в "Союз спасения" вступает еще несколько солидных людей: 40-летний Михаил Новиков, племянник знаменитого просветителя, человек, чьи решительные убеждения, возможно, далеко бы его завели в 1825-м, если бы не преждевременная смерть в 1822-м; 30-летний штабс-капитан и уже известный литератор Федор Глинка. К ним следует добавить нового лунинского сослуживца 23-летнего кавалергардского поручика Павла Пестеля, 23-летнего семеновского подпоручика князя Федора Шаховского.
Позже число заговорщиков достигнет нескольких сотен; в их числе князья Волконские, Барятинский… Но все равно — это, конечно, необыкновенно узкий круг по сравнению, скажем, с предреволюционной Францией.
Граф Федор Ростопчин уже не раз появлялся в нашем рассказе: сначала как неудачливый соратник Павла I, ратовавший за союз с первым консулом Бонапартом; позже-генерал-губернатор Москвы во время нашествия французов' Европейски образованный, талантливый публицист и острослов, притом человек злой, циничный, Ростопчин на закате дней услышал о первом революционном восстании в России. Узнав имена участников, он воскликнул:
"Во Франции я понимаю революцию: там сапожники захотели стать князьями. В России решительно не понимаю: здесь князья захотели стать сапожниками…"
Знаменитейшая шутка, очень много объясняющая в разнице между российскими и французскими обстоятельствами. Шутка, повторенная в романе Дюма "Учитель фехтования":
"Что вы хотите?.. Люди сошли с ума. Во Франции парикмахеры сражались, чтобы стать большими господами, а мы будем сражаться, чтобы стать парикмахерами".
Множество раз, с сочувствием, недоумением, порой со злорадством, политики, историки, обыкновенные люди вопрошали: "Что надо было этим знатным людям, этим князьям?" Положим, и во Франции отдельные аристократы и даже член королевской фамилии "гражданин Эгалите" тоже участвовали в восстании, но в России — только дворяне, только аристократы! Кажется, никогда за всю историю человечества не было случая, чтобы столь большое число людей правящего класса, людей, обладающих всеми привилегиями, имеющими все права, — никогда столько людей не восставало против «своих»; и в этом была удивляющая, бескорыстная, высоконравственная сторона движения.
Даже некоторые советские историки, понятно, очень расположенные к первым русским революционерам, все же долгое время считали, что, наверное, самыми активными заговорщиками против царя и рабства были все-таки беднейшие дворяне, а самые богатые, наверное, выступали более умеренно… Со временем, однако, были сделаны расчеты. Оказалось, что среди активнейших революционеров действительно нашлось несколько бедных дворян (Рылеев, Каховский, Горбачевский); однако рядом с ними шли на бой и на смерть, не уступали «бедным» в отречении от собственных благ знатнейшие, богатейшие помещики: Муравьевы, Пестель, Лунин… Нет, никакой "экономической формулой" нельзя было вычислить русских мятежников: в России все наоборот; язык 1789–1794-го очень вольно, совершенно по-особому, переводится в русскую речь 1812–1825 годов. Немногие сохранившиеся документы порой доносят к нам звуки давно умолкнувших. но вечно волнующих разговоров.
Молодые якобинцы
Пушкин, ровесник и друг многих декабристов, xopoшо запомнил, как "негодовали молодые якобинцы". Речь идет отнюдь не об их ненависти к абсолютизму, рабству, униженному положению солдат, это и так ясно…
Молодые якобинцы негодовали против Николая Михайловича Карамзина.
Эти чувства были тем острее и любопытнее, что все они Карамзина весьма почитали: один из знаменитейших людей России, в молодости видевший революционный Париж 1790 года, затем переживший тяжкие разочарования, "испытание кровью 1793 года", Карамзин был вдвое старше своих юных оппонентов; только что, в 1818-м, он выпустил в свет первые тома своей знаменитой "Истории государства Российского", имевшие не просто огромный успех; вероятно, ни один исторический труд никогда не вызывал в России такого общественного интереса. Отлично зная предмет, владея прекрасным слогом, Карамзин, можно сказать, открыл соотечественникам их прошлое. Он писал откровенно, честно, то, что думал, — и был, наверное, вообще одним из самых уважаемых людей в России. Ему отдавали должное и царь, и его противники, и глубокие ученые, и легкомысленные светские щеголи, и провинциальные дворяне, и сибирские купцы…
Молодых якобинцев не устраивало только одно — Карамзин не был революционером; по его мнению, наилучшей политической формой для России было просвещенное самодержавие.
Итак, спор честных: явление всегда примечательное и, как правило, обнаруживающее больше истины, нежели явное противоборство черного и светлого.
Прислушаемся же (тем более что спор был обещан читателям еще на тех страницах, где действовал Михаил Муравьев, юный отец еще не родившегося в ту пору карамзинского оппонента).
22-летний Никита Михайлович Муравьев за месяц с небольшим изучает все восемь томов Карамзина, затем сверяет источники, пишет ответ. Ответ предназначен для того, чтобы пойти по рукам; автор показывает свою рукопись Карамзину, и, разумеется, тот дает согласие на распространение…
Декабрист знакомит оппонента с сочинением, достаточно вежливым по форме. И тем не менее вот что в нем находим:
Карамзин: "История народа принадлежит царю".
Муравьев: "История принадлежит народам".
Декабрист Николай Тургенев вторит: "История принадлежит народу — и никому более! Смешно дарить ею царей. Добрые цари никогда не отделяют себя от народа".
Карамзин: "История мирит (простого гражданина) с несовершенством видимого порядка вещей как с обыкновенным явлением во всех веках".
Муравьев: "Не мир, но брань вечная должна существовать между злом и благом… Можно ли любить притеснителей и заклепы? Тацита одушевляло негодование".
Любопытнейший спор происходит около 1820 года. Недавно в библиотеке Московского университета был обнаружен экземпляр тогдашнего издания "Писем русского путешественника" с заметками на полях Никиты Муравьева; еще раз напомним — того Никитушки, кто не решался танцевать, если древние герои этого не делали, чей отец, Михаил Муравьев, писал родственникам веселые письма в суровые 1789–1793 годы…
Карамзин переносит читателя на тридцать лет назад, во Францию, в Париж 1790 года (некоторые тексты уже цитировались нами раньше). И вот-скрытый диалог одного из замечательных «отцов» с одним из выдающихся «детей»,
Карамзин (описывая Париж 1790 года и королеву Марию-Антуанетту):"Нельзя, чтобы ее сердце не страдало; но она умеет скрывать горечь свою, и на светлых глазах ее не приметно ни одного облачка".
Муравьев (на полях): "Как все это глупо". Декабриста, вероятно, не устраивают сугубо личные оценки, когда рушатся миры.
Карамзин (о наследном принце, Людовике XVII): "Со всех сторон бежали люди смотреть его, и все без шляп: все с радостью окружали любезного младенца, который ласкал их взором и усмешками своими. Народ любит еще кровь царскую?"
Муравьев: "От глупости".