Павел качнул крылом влево, в сторону Ростова. "ЯК", колыхнувшись, сейчас же ему ответил. Павел глубже опустил крыло: "Готов ли ты изменить курс?"
"Готов!" - ответил "ЯК". Солнце высветило меловой росчерк на его хвосте... "Семерка", Егор, повелитель птиц! Минувшей ночью в потемках, придерживая Павла, чтобы не шевелился, не дышал, Егор одними губами произнес "Ди нахтигаль!" и сделал легкий дирижерский знак. Птаха защелкала! Сияющими во тьме глазами Егор призвал: "Смотри, смотри!" - и он увидел, как на голой, незацветшей ветке трясет хвостиком маленький певец. "Что снилось?" - спросил его чародей утром. "Я сны редко вижу..." - "Представились мне лыжи, - делился с ним Житников, то ли озадаченный, то ли ото сна не отошедший. - Нас с такой скоростью отправляли в училище, что я лыжи на базу не сдал. И вот они мне явились. Стоят себе в холодном чулане, просмоленные, на распорочках, а мама кому-то рассказывает: "Летом он любил плавать, а зимой бегал на лыжах за свой десятый "А" класс..." Голос - мамы, а лица - нет". - "И я десятый прихватил, сказал Павел, довольный, что оба они дотянули до десятого, вкусили сладкого плода, да повестки из военкоматов прилетели раньше, чем приглашения на выпускной бал. - А снов не люблю, - веско заметил Павел. - Ну их. Днем кошмаров насмотришься, да еще ночью...." Фронтовая жизнь, встававшая за его словами, была сержанту неведома, он отвечал откровенностью. "У меня лучше идет, - говорил Егор застенчиво, - когда я немного взвинчен. Возбужден, что ли..."
Егор, подстраиваясь к нему на "семерке", привлек жестами еще один "ЯК".
Не поздно...
Бог троицу любит.
"Вперед!" - показал Павел развернутой ладонью, как Баранов при возвращении с завода. Баранов повторял в воздухе это движение руки, подобное ходу шатунного механизма, отсылая их домой, чтобы одному покончить с делом, которого они, по нехватке ли горючего или по другой причине, не могли завершить. Но жест лейтенанта, перетянувшего на свою сторону два "ЯКа" из группы, по сути, был противоположен барановскому: Гранищев не отсылал от себя, а, напротив, призывал товарищей вместе, втроем образумить капитана, а вслед за ним и Лену.
При оставшихся крохах горючего форсирование мотора ускоряло опустошение баков, но не сделать последней, с риском собственного падения попытки Павел не мог.
- Семь градусов влево, - сказал Кулев, прерывая воцарившееся в кабине молчание.
- Где идем? - спросил Дралкин, доворачивая.
- Минутку...
- Место дай, - летчик щурился, вглядываясь в левую от себя сторону. Место!
- Все разлилось, видишь...
- Вижу, места не знаю. - Светлые глаза под темными бровями настороженно мерцали.
- Потоп... Уцепиться не за что...
Собственно Дона, русла реки, осевой опоры маршрута, Кулев давно не различал и уже не пытался его выделить, понимая, что открывшаяся перед ним, сверкавшая на солнце и слепившая его акватория есть не что иное, как весенний Дон, преображенный разливом. Из этого он исходил, ведя расчеты, счислял путь. Что-то чрезмерное, не речное выступало в мощи талых вод. Их спокойствие деиствовало гнетуще. Ростов словно бы канул в пучину, ни одного дымка впереди. Опустился на дно, как град Китеж. Бред.
Если не бред, то где город?
- Семь градусов влево, - вякнул он, чтобы не молчать, продолжая рыскать. Не будь за хвостом "маленьких", встал бы в круг. Не веря в него, не признавая круг как способ восстановления ориентировки. Только бы оттянуть время.
"Своего места не знаю", - сказал себе Кулев, косясь на младшего лейтенанта. Летчик, которым он повелевал, безропотный Дралкин внушал ему страх...
"Сейчас, сейчас", - отдалял Кулев признание вслух, ожидая какого-то озарения, чуда на водах. Время неслось стремительно. "Места не знаю", подстегивал себя и медлил Кулев, поводя вокруг невидящими, ничего не узнающими глазами, ожидая и страшась Дралкина, его свирепого, как тогда, над немецким аэродромом, рыка: "Дай место!" Нет, подумал Кулев, он не рыка боится. Дралкин понял, раскусил его и заявит об этом прежде, чем штурман раскроет рот, скажет, как приговорит, шансов на спасение не оставит. В жизни мало кто понимал Степана Кулева. Что, впрочем, ему не вредило, он от этого не страдал. "Я пошел!" - объявил однажды Степан командиру, сидевшему, как Дралкин, рядом, чуть впереди, за штурвалом, и выбросился с парашютом; три или пять минут перед тем глотничал он, внушая летчику, что линия фронта пройдена, что внизу - наши, а летчик ему не верил, летчик его не понимал, тянул, тянул подбитую, терявшую управление "пешку", только бы застраховать себя от посадки на стороне врага, от плена: в ста метрах от земли, на глазах спускавшегося на парашюте Кулева, не совладал с машиной командир...
"Я пошел!" - готов был прокричать Кулев, пригвожденный к креслу надвигавшейся катастрофой, необходимостью иной отчаянной команды: "Кто знает курс и время - выходи вперед!" Предстать перед всеми в чем мать родила. Самому, по доброй воле, отречься от доверенной ему миссии лидера, передать колонну в другие руки... Легче Кулеву ринуться в омут головой, как на митинге в Сталинграде, когда с появлением в полку сбитого "мессерами" капитана Авдыша над штабником-самозванцем нависла угроза разоблачения, - легче Степану броситься в пекло, под пули, чем признаться в собственной несостоятельности, неправоте, заявить: "Кто знает курс и время - выходи вперед!" Поступить так значит потерять все, что набрал он за войну, прервать восхождение. Штурман эскадрильи - должность так себе, не ахти. Штурман эскадрильи - батрак, пашет от зари до зари, дотянуть ему до конца трудно. Штурман полка - вот должность. Вот кто сам себе хозяин. Поставил задачу, проверил готовность, провел разбор и пошел сражаться в городки... А кого ставят, кого выдвигают, если посмотреть?
Степан оглянулся.
Два истребителя слева верны себе: неразлучная, приросшая к лидеру, во всем ему послушная пара. Она Кулева не интересовала. За слепую верность плата одна - равнодушие. Еще на старте в Р. привлек Кулева "ЯК" в хвосте. Строптивый, в строю как бы автономный, на полпути притих, а теперь снова машет крылами... Собрал, сколотил троицу "ЯКов", куда-то их тянет.
Запрещая себе смотреть на бензочасы, не глядя в сторону Лены, Павел устремился за капитаном, сжигая последние литры, твердо зная истинный курс. Он обратит в свою веру, повернет на Ростов "маленьких", если его увидит, если его поймет, если за ним последует капитан. Он выходил на траверс Горова "ноздря в ноздрю", - но левее, много левее, начав загодя ему сигналить, раскачивать самолет, перекладывая его с крыла на крыло, бензин в баках, должно быть, плескался... Ему показалось, что Горов медленно - размышляя? - оборотил в его сторону голову. Дрогнул самолет Горова, и дрогнуло сердце Солдата: сбросил капитан, отвел от себя черные чары, прозрел...