Все, с чем вышел Павел в полет и что его покинуло, - свобода, уверенность в себе, - все вернулось к нему, и Лена, далекая, близкая Лена... Дрогнул "ЯК" капитана, приподнял короткое, в солнечных бликах крыло, пятна света сошли с него, оно потемнело... прикрылся? Отстранил от себя возможность иного, не лидером проложенного пути?
"Идя к цели дальше... остаются одни..." - вспомнил Павел. - Поразительной точности фраза! Сказано Егошиным на все времена: "Идя к цели дальше... остаются одни". Я иду к цели, я иду на Ростов, я не хочу оставаться один..."
- Лена! - крикнул Павел, выворачивая на живший в нем ростовский курс, расцвечивая небо веером трассирующих очередей, своей последней надеждой, может быть, барановский исцеляющий огонь привлечет ее и образумит!..
Минуту спустя Павел уже с трудом различал неизменившийся строй уходящих машин. Он их пересчитал: один "ПЕ-2", пять "ЯКов"...
"Собрав троицу... отдаляется... Уверенно отходит, - следил Кулев за находчивым "маленьким", не потерявшим на маршруте своего лица. - Уверенно!" признал он, видя в смелом отходе "ЯКов" призыв, не понимая его, не находя в себе сил на него отозваться, как не смог перед тем решиться на посадку в Р., чтобы обговорить сигналы. Вот он, особый случай, подоспел, ждать себя не заставил, изволь, объяснись с "ЯКами"! Все пустил мимо носа, только бы избежать Кашубы, не расхлебывать каши...
Самоотверженность побуждается долгом и любовью. Она может подспудно зреть, чтобы вспыхнуть в звездный час, даря радость безоглядного риска, личного мужества во имя добра, и сохранить в человеке человека. Суетность, своекорыстие подтачивают эту готовность, глушат, вытравляют, - что открывается так же внезапно, в судный час...
С окаменевшим лицом проводил Степан скрывшуюся тройку.
- Штурман, место!
Неторопливо и понуро, не отвечая Дралкину, он слева направо оглядывал расстилавшиеся перед ним океанские воды, и это нарочито замедленное, хладнокровное - бессмысленно хладнокровное, с тупым кому-то вызовом движение, благодаря, должно быть, спокойствию, возобладавшему надо всем, открыло ему... залив!
Что-то двинулось у него в глазах, как после карусели, взгляд на землю переменился, и он увидел, по-штурмански прочел береговую линию Таганрогского залива, ошибочно принятого им за устье разлившегося Дона...
Лена Бахарева не была бы летчиком-истребителем, если бы не заметила пулеметно-пушечной трассы, - в стороне от нее, не прицельной, конечно, пущенной в белый свет, как в копеечку. "Что за выходки, что за мальчишество, подумала Лена. - Гранищев, кто же еще... У всех на виду, перед посадкой (горючее кончается), предупреждает Дралкина..." В том смысле примерно: на чужой каравай рот не разевай. Не с вашей улицы девчонка. "Слишком много Паша на себя берет".
И в ответ быстрым, ловким движением, как сделала однажды в аэроклубе в день первого своего самостоятельного вылета, она сдернула с головы шлемофон. Чтобы инструктор Дралкин наконец-то разглядел ее, признал и все понял.
Но не Дралкин, а сидевший справа от него, ближе к Лене штурман Кулев увидел возникшее в кабине "ЯКа" женское лицо. Он вспомнил Лену быстрой, подспудной, безотказной памятью страха, хотя в лице ее сейчас не было замкнутости, затаенной силы, поразившей его в момент бегства на грузовике с хутора, напротив, в нем светилась дружественность, какое-то несмелое, стыдливое ожидание...
Внизу, под крылом "ЯКа", прояснялся Таганрог, занятый врагом, Леной еще не опознанный.
- Уходим, - выдавил из себя Кулев, поворачиваясь к Лене широкой спиной, загораживая Дралкина от нее, больше всего боясь пробуждения в командире бестрепетной решимости, как при заходе на забитый "юнкерсами" зимний вражеский аэродром, когда Дралкин крикнул ему: "Шасси!.."
- Уходим, - одними губами повторил Кулев, поворотившись на круглом сиденье так, чтобы командир не увидел, не узнал Бахареву и чтобы, главное, вновь не прогремела его непреклонно-отчаянная команда: "Шасси!" - как будто можно куда-то уйти, скрыться от доверчивой улыбки на открытом, утомленном лице летчицы, не ведавшей, где и почему она брошена.
Конфузливо чихая сизым дымком и замедляя бег, невесомый "ЯК" Гранищева остановился посреди черного поля ростовского аэродрома - бензин в его баках кончился.
Обессилевший Павел, не шевелясь, озирался по сторонам.
Он с трудом узнавал бараки-времянки, казавшиеся ему нежилыми, как и коробки разбитых зданий; сам аэродром расстилался перед ним, будто впервые увиденный, чужой. Все вокруг словно бы уменьшилось, просело в зловещем молчании, а по горизонту, лениво клубясь, вставали черные дымы. Тоска тяжелого предчувствия сдавила Павлу душу.
По самолетику, застрявшему в поле, боец-стартер открыл пальбу из ракетницы: не мешай взлету других, убирайся!
"Лидер на подходе", - понял лейтенант, удивляясь проворству флагмана, быстро определился, вышел на город, - боясь думать о "маленьких", о Лене, зная, что до Ростова им не дотянуть, не хватит бензина. Будут падать. "Однажды она уже падала..." - вспомнил Павел посадку Лены в открытой степи и взлет у .немцев из-под носа. "Пронесет, пронесет..."
- Вылазь! - кричал ему запыхавшийся РП, руководитель полетов, расставляя подоспевших мотористов, чтобы убрать с поля "ЯК", мешавший взлету "горбатых". - Уснул, что ли? Вылазь! - кричал РП.
Павел полез из кабины, ноги плохо его слушались. Скатившись на землю, он спросил виновато:
- "Пешка" на подходе?
РП не понял, о чем сипит, о чем бормочет пилотяга. В Ростове не ждали ни этого истребителя, ни тем более "пешку": ведь флагман стартовал не из Р. Приводная радиостанция для экипажа флагмана не заказывалась, сам он в эфир не выходил...
Держась за крыло, под возгласы РП, спешившего освободить взлетную для самолетов, уходивших на Краснодар, Павел плелся за "ЯКом" в тот конец аэродрома, куда укатили оба его собрата по несчастью. "Упала, упала, упала", стучало у него в висках, он не понимал, почему он так спокоен, бездеятелен, покорно тащится, слушая крики суетливого РП, когда Лена где-то одна, быть может, зовет его, истекает кровью...