Нехлюдова ответила ему и ловко повернулась, перекидывая ногу через сидящего Альберта и устраиваясь на нём сверху. Даже через ткань брюк он чувствовал горячие бёдра Наташи. Мейер, отбросив последние остатки совести, запустил руки под юбку Нехлюдовой, с наслаждением лаская её стройные ноги. На ней были тонкие капроновые чулки, что немало обрадовало его, а когда он широким движением провёл рукой по внутренней поверхности её бёдер, то с удовольствием отметил, что Наташа тоже возбуждена.
Студентка же тем временем не сидела без дела. Она деловито расстегнула его ремень и, не сводя с Мейера внимательного взгляда, запустила руку под одежду, обхватывая своими ловкими чуть огрубевшими пальцами его член и извлекая его наружу. Альберт, часто и тяжело дыша, уже почти не контролируя себя от возбуждения, приспустил брюки, чтобы Наташе было удобней. Нехлюдова уже распаковала презерватив и, недовольно хлопнув по рукам Мейера, хотевшего помочь ей, сама «раскатала резинку», после чего, освободившись от своего белья и чуть привстав над Альбером, направляя его член в себя, медленно с тихим вздохом, опустилась на него.
Наташа, прикрыв глаза и тихо постанывая, закусив губу, покручивала бёдрами, плавно опускаясь и поднимаясь на нём, упираясь одной рукой в спинку дивана, а другой ему в плечо. Мейер, придерживая её за бёдра и ягодицы, с наслаждением ласкал манящее и горячее тело Нехлюдовой. Она была так хороша, что Альберт, слушая стук своего сердца и ощущая влажное, плотно обхватывающее его член лоно Наташи, боялся опозориться перед ней, закончив всё раньше или не закончив вообще. В конце концов, не её вина, что у него долго не было женщины.
― Кстати, ― с придыханием, словно роняя слова, вдруг спросила Наташа, не прекращая двигаться. ―Почему Альберт? ― Она запрокинула голову, отчего её длинные волосы упали вдоль спины, касаясь ласкающих её спину пальцев Мейера.
― Потому что Эйнштейн, ― рвано дыша, ответил Мейер. Ему было трудно думать, и он удивлялся, как Наташа ещё может что-то говорить, хотя, возможно, это было даже не продумано.
― А почему Мейер?
― Потому что дед был немцем. ― На кой чёрт ей его биография? Может быть, потому что он раньше этого не говорил, а теперь Нехлюдова восполняет пробелы? Странная девушка.
Наташа тем временем продолжала двигаться, тихо постанывая, а Альберт иногда присоединился к ней. Эти мгновения принадлежали только им.
Когда они закончили и привели себя в порядок, время уже перевалило за полночь, а дождь за окном только усилился. Наташа, не говоря Альберту ни слова, улеглась на диван, положив голову ему на колени. Мейер, слушая, как стучат капли воды по оцинковке, рассеянно перебирал пальцами пушистые спутанные волосы студентки, с улыбкой наблюдая за тем, как мирно дышит во сне уставшая Нехлюдова. Ему было всё равно, что случится утром, когда уйдёт ночь, подарившая ему счастье. Глядя на Наташу, Мейер вдруг вспомнил песню, которую она напевала сегодня, когда он решился поцеловать её.
Охваченный воспоминаниями, Альберт крепче прижал к себе студентку и тихо запел:
― Засыпай, на руках у меня засыпай. Засыпай, под пенье дождя. Далеко, там, где неба кончается край, ты найдёшь, потерянный рай…
========== 13. Пепел ==========
Комментарий к 13. Пепел
Жанры: Любовь/Ненависть.
Рейтинг: PG-13.
Такова моя натура. Будь я другой, разве любил бы ты меня?
(с) «Пираты Карибского моря. На краю света».
Это были не ненависть и не любовь. Это было другое, более древнее и сильное чувство, словно они были двумя половинками одного целого, по какой-то нелепой случайности разъединённые и заброшенные в разные тела. Они понимали друг друга с полуслова, но это понимание было щедро приправлено прямо-таки невыносимым желанием либо унизить, либо приласкать друг друга. Когда Ева и Ковалевский встречались взглядами, в душах обоих вспыхивали обжигающие сознание эмоции, а в груди разливался жар. Ковалевский оставался спокойным, лишь его голос начинал подрагивать, а вот щёки Евы вспыхивали румянцем, а слова неконтролируемо лились, в безотчётном стремлении больнее ранить собеседника.
У них не получилась любовь. Сначала этого не хотел Ковалевский, а потом уже перегорела Ева. Остался только пепел былых чувств, среди серых хлопьев которого всё ещё догорали и никак не могли догореть угольки страсти. В такие моменты девушка старалась держать себя в руках, а вот Ковалевский, не стесняясь, давал волю своему резкому нраву, отчего Еве иногда казалось, что ещё чуть-чуть, и он её ударит.
Они любили прикасаться друг к другу. Мимолётные, такие страстные во время зыбких отношений, и такие невинные и случайные после охлаждения, эти прикосновения были словно глоток свежего воздуха. Скользящие, незаметные для других касания были такими сладкими и запретными, что и Ева, и Ковалевский подсознательно всегда ждали момента, чтобы, оставшись наедине, насладиться этим щемящим сердце чувством. Но такая возможность им выпадала крайне редко.
Между ними было полное взаимопонимание и целая пропасть в тринадцать лет жизненного опыта. В чёрных кудрях Ковалевского уже начала пробиваться ранняя седина, которая была заметна, когда Ева, кажется, в другой жизни, с нежностью перебирала пальцами с множеством тонких колец его жёсткие волосы. Ковалевский вообще казался Еве намного старше своего возраста, ― когда она впервые его увидела, то решила, что ему не меньше тридцати пяти.
Весь его облик нёс отпечаток лёгкой грусти, смешанной с высокомерием и резкостью, что не раз испытала на себе девушка, попадая под горячую руку. Но учителем он был хорошим, объясняя за считанные минуты то, что не могли доступно рассказать другие педагоги. Она любила слушать его ласкающий, глубокий голос, который нёс в себе все оттенки душевного огня.
Когда они оставались вместе, то между ними возникала особая энергия, сродни какой-то химии, которая пронизывала всё окружающее их двоих пространство невидимыми нитями, которые, туго натягиваясь, грозили вот-вот лопнуть. Еве было страшно подумать, что будет, когда они, не выдержав напряжения, разорвутся. В такие мгновения другие люди, оказавшиеся в зоне действия этой магии чувств, спешили покинуть опасное пространство, за что она была им благодарна. Ведь ей так редко удавалось побыть наедине с Ковалевским. Если бы он ещё не прогонял её, не срывал на ней злость за свои ошибки…
Но он делал это постоянно. То прогонял от себя Еву, то снова приближал, ведь ей было достаточно ласкового слова или мимолётно брошенного взгляда красивых чёрных глаз. Этого с лихвой хватало, чтобы Ева загоралась, возрождая из пепла свои чувства; боль, смешанную с любовью и жгучую ненависть за то, что Ковалевский играет с ней, не сжигая за собой мосты, а всегда оставляя опоры, на которые только кинь доски, и можно идти. А он ещё и подливал масла в огонь бушующих в сердце Евы чувств: был со всеми, кроме неё.
Он нашёл себе новую девушку, вернее, череду новых девушек, а она так и осталась одна, слишком гордая, чтобы просить его вернуться, и слишком робкая и вежливая, чтобы потребовать этого. Если бы Ковалевский позвал, Ева, бросив всё, пришла бы. Но он не звал, а когда, наконец, решился, было уже поздно. Она связала себя бледным подобием отношений, чтобы хоть как-то заменить его, хоть как-то затушить пылающий в её груди пожар. Увы, но помогало плохо, и среди серых будней перед внутренним взором Евы неизменно представал Ковалевский. Он был её призраком, её личным проклятием. Она бы с радостью вырвала себе сердце, лишь бы не чувствовать боль и осознание того, что она горит, не желая потухать, и всеми силами стремится к нему, к тому, кто был её миром, одновременно причиняя страдания.