«Ну и что?»
«Придется пересдать, вот что».
А глаза, смотрю, у него веселые и какие-то решительные.
«Придете ко мне домой послезавтра».
Девчонки в общежитии говорят:
«Платье надень с вырезом, да не будь дурой. А мы с тобой пойдем, около дома подождем, нам интересно, что будет».
А мне и самой интересно, как это все получится. Я говорю:
«Вы, девчонки, с ума сошли!»
Самое-то главное, что нас всех так разволновало, то, что он никогда еще на дому зачетов не принимал. И вообще мы даже и не знали, где он живет. А тут он мне и адрес свой записал. Как тут не разволноваться? Ну, пришли мы. Девчонки внизу остались, во дворе, а я поднимаюсь по лестнице, и куда вся моя отчаянность делась? Он сам мне дверь открыл:
«А, пришли?»
А я зачетку протягиваю дрожащей рукой и говорю дрожащим голосом:
«Вот, пришла…»
Он спрашивает:
«Я вижу, что ничего вы не знаете?»
А я уже на диване сижу и отвечаю:
«Если что и знала, то все из головы вылетело».
«Я не про то, — он говорит. — Я про любовь. Хотите стать моей женой?»
«Да как же это? Так сразу…»
«А чего же нам дожидаться? Я вас давно уже полюбил, еще в прошлом году. Да все решимости не хватало объясниться. А теперь я все про вас знаю».
«И я все знаю про вас. И даже раньше, чем вы».
«Конечно: девчонки про учителей все и всегда знают».
«Правильно. Я к вам второй год приглядываюсь».
«Я это заметил недавно, верно».
«А как же я-то ничего не заметила?»
«Ну, так что же вы мне ответите?»
До того я растерялась, что не соображу, как отвечать. Сижу и посмеиваюсь:
«Так ведь я, наверное, дура».
«Это ничего: придет время — поумнеете».
«Ну смотрите, а я согласна».
Тут он меня и поцеловал, да так, что я все на свете позабыла.
«Где эти, которые с тобой пришли? — он спрашивает. — Я в окно видел, когда тебя ждал. Скажи им, пусть войдут. Мы сейчас чай, что ли, пить станем».
Потом, когда мы поженились, то оказался он веселым и даже дурашливым. Мне с ним было очень хорошо и потому еще, что он сам умел работать весело, с выдумкой, с азартом, и меня научил работать и находить во всяком деле скрытый интерес. Он так и говорил:
«Всякая работа для тебя будет скучной и даже нудной, пока не доберешься до скрытого в ней главного интереса. Доберешься, вот тут и конец скуке. Тут только и пойдет у тебя настоящее удовольствие».
«А в чем это главное?» — спрашиваю.
«В необходимости того, что ты делаешь для людей и для себя самой. Все очень просто: работать — значит жить. Только тогда интересно, когда предъявляешь к жизни высокие требования. Все или ничего. Ждать нежданного. Верить не в то, чего нет на свете, а в то, что должно быть на свете».
За все эти дни, пока Семенов принимал завод, он часто встречался с Ибрагимовой, но разговаривали только по делу. Никогда она не спрашивала о его личных обстоятельствах и о себе ничего не рассказывала. Он уже привык к ее радушной улыбке и недоверяющему взгляду и его не удивляло такое несоответствие. Поэтому неожиданная откровенность Нины Ивановны очень его удивила и смутила. А он считал, что удивить и, тем более, смутить человека, прошедшего всю войну, не так-то просто.
А она все продолжала рассказывать про мужа и про работу, которую он так и не успел закончить. Что-то о русских скоморохах, о народности и революционной сущности их выступлений. Она так горячо и с такой запальчивостью говорила о муже, будто от кого-то защищала его, или отстаивала свое право защищать, или сама защищалась, тоже неизвестно от кого.
Смуглое лицо ее разрумянилось, и пухлые губы вздрагивали, как у обиженного ребенка.
— За те шесть лет, что мы с ним прожили, он научил меня работать, а умение работать воспитало мой характер. Из взбалмошной девчонки он создал вполне пригодного для общества человека. — Она неожиданно рассмеялась. — А как мы с ним дурачились, когда отдыхали. У него совсем не было слуха, у меня тоже немного, но он сам пел что-то совсем несусветное и очень любил, когда я пела или хохотала, как сумасшедшая. Как хорошо нам жилось! До того хорошо, что и сейчас невозможно забыть. И совсем невозможно представить кого-то еще на его месте…
Это она сказала так вызывающе, словно Семенов, не поверил ее словам и даже собирается спорить с ней. А Семенов и в самом деле думал, что она не может и не должна жить только одной памятью. Что ей, молодой, здоровой и привлекательной, нужны не воспоминания, а нормальная живая жизнь с живым человеком. Наверное, она это поняла, потому что вдруг перестала говорить и после недолгого молчания спросила:
— Почему вы молчите? И о чем думаете?
— Я вас слушаю. — Ему стало так не по себе, словно она угадала, о чем он только что подумал, и он сказал то, что всегда говорят в подобных случаях: — Да, война все перепутала. Все судьбы. Много лет пройдет, пока жизнь войдет в норму. Жизнь войдет в норму, будут построены новые города, восстановлены заводы, а вот людей не воскресишь и поломанные судьбы не восстановишь.
— Все вы не то говорите! — воскликнула Нина Ивановна. — Нет, все правильно вы говорите, до того правильно, что уже никому это не утешение, а только досада.
— Простите, — пробормотал Семенов, чувствуя, что совсем он запутался.
А она только печально улыбнулась:
— Ничего. Вы просто совсем отвыкли от настоящей, мирной жизни. — Вздохнула и осторожно добавила: — И совсем забыли, как надо разговаривать с женщинами и как их понимать…
Такого обвинения Семенов не смог перенести:
— Думаю, что это не так.
Нина Ивановна долго молчала, ожидая, не скажет ли он еще что-нибудь в свое оправдание, но не дождалась. Вздохнув, она поднялась.
— Ну, тогда объявим перерыв. Приеду с пленума, тогда мы и продолжим этот разговор.
15
«Разучился разговаривать с женщинами», — возмущенно думал Семенов, пробираясь по темным переулкам к заводу. А может быть, и в самом деле разучился? Вернее, никогда не умел. Это правда. Еще в институте отличался от товарищей именно своей робостью. Перед девушками он краснел и терялся, за что, как водится, и прозвали его «красной девицей».
Потом, когда он уже женился на самой красивой девушке из мединститута, то узнал, что именно это качество, которое принесло ему столько страданий, привлекало к нему девушек. Об этом сказала ему молодая жена.
«Те, которым ты завидовал, как раз и не нравятся девчонкам. Разве только дурам каким-нибудь. А тебя за то я и полюбила, что ты молчаливый, а значит, надежный человек».
Это воспоминание успокоило Семенова. В темном небе дрожали большие южные звезды, и он возвышенно подумал, что именно они освещают ему путь, указывая дорогу к той, которую он полюбил. Теперь он нисколько не сомневался в своей любви и в своем праве бороться за любовь. Он даже отважился посидеть на крыльце директорского дома, где вечером сидела Мария Гавриловна. Он тоже, как и она, смотрел на звезды, пытаясь понять или почувствовать, чем они привлекли ее внимание. Посидел, посмотрел, но ничего не понял. Он только почувствовал, как в нем еще ярче разгорелась та тоскливая нежность, которая вот уже много дней беспокоила его. «Может быть, и у нее такая же тоска?» — подумал он, направляясь в контору.
У самого крыльца его окликнул недремлющий Минька.
— Это вы, товарищ директор? Ну, тогда у нас полный порядок.
Он проводил Семенова до самой двери и только на крыльце сообщил:
— Директорша тут без вас приходила.
Семенов так сразу обернулся, что Минька налетел на него.
— Сюда приходила?
— Не, не сюда. Вот там по двору прогуливалась и на окно поглядывала.
— Ничего не говорила?