— А чего ей со мной говорить. Постояла, где из окошка светит, да и пошла себе.
— А куда пошла?
— Куда же ей? До дому пошла.
И, сколько Семенов ни выспрашивал, ничего больше от Миньки не добился, да ему большего и не требовалось, а просто так он был взволнован Минькиным сообщением, что хотелось еще и еще услыхать о том, как директорша «прогуливалась», как остановилась в косом столбе света от окна, как пошла до дому.
Лежа на своем скрипучем топчане, он все время повторял эти Минькины слова и, замирая от волнения, думал о Марии Гавриловне. Не его одного томит нежная тоска, что-то такое же и ей не дает покоя. Может быть, и ее тоже тянет к нему.
А утром за завтраком она была, как всегда, величаво спокойна и казалась равнодушной ко всему, что ее окружало. Семенов даже подумал, будто все, что было ночью, только приснилось ему. Ну разве могла она, такая равнодушная и холодная, ночью любоваться звездами и, тем более, заглядывать в его окно? И только тоскливое чувство нежности, которое томило его ночью и не оставляло и сейчас, подтверждало, что все это было. Было.
Он так задумался, что не услышал, как Сашко спросил, зачем его ночью вызывала Ибрагимова.
— Как она тебя! — посмеиваясь, отметил Сашко. — Вот до чего уходила, что ты до сей поры все еще очнуться не можешь.
А когда Семенов рассказал, по какому делу его вызывали, Сашко не поверил и еще больше развеселился:
— Глина, — подмигивая, проговорил он. — Хо-хо! Дня мало ей. Ночью про глину? Ты просто послушай, Марусенька! Чего удумала! Чингисхан! Ну, и как она там, глина-то? — Он подмигнул и так оглушительно рассмеялся, что Мария Гавриловна подняла красивые брови и с досадой заметила:
— Что тут смешного? Не понимаю.
16
Передача завода подходила к концу — все было в полном порядке, не считая мелких недоделок, которые пред стояло ликвидировать новому директору.
— Это специально для тебя оставлено, чтобы не заскучал, — говорил Сашко, удовлетворенно посмеиваясь. Он был очень рад, что будет жить в городе, и не столько за себя, сколько за Марию Гавриловну. Что-то она за последнее время сама не своя сделалась. То была тихая, покорная, а теперь словно ее подожгли. Только от нее и слышишь:
— Скорей, Сашко. Скорей увози меня. А то я и сама не знаю, что будет.
Похудела даже, и глаза тревожно заблестели.
Наконец дождалась она этого дня. Как только села в бричку, так сразу и притихла. А Сашко все бегал по дому, по двору, с кем-то прощался, кому-то что-то наказывал, потом долго прощался с Семеновым и, уже сидя рядом с женой в бричке, ему тоже наказывал:
— Ты тут их — местных — всех в кулаке держи. Вещички наши, какие тут остались, если тебе помеха, в одно место сдвинь. Вскорости я за ними приеду. Как только хозяйство приму, так сразу и приеду. Или пришлю кого…
Семенов не слушал, что говорит Сашко, он все смотрел на Марию Гавриловну, а она не замечала его взглядов, сидела, словно неживая, и ни на что не глядела. Сейчас ничем не напоминала она ту солнечную сильную женщину, какой впервые увидел ее Семенов.
— До свидания, Мария Гавриловна, — проговорил Семенов и через Сашко протянул руку.
Что-то вздрогнуло в ее застывшем лице, словно какое-то воспоминание проснулось в ней. Ничего не говоря, она подняла руку, но не подала ее Семенову, а бессильно уронила на колени мужа и сама склонилась на его широкое плечо.
— Скорее, скорее!.. — проговорила она торопливо. — Ну, что вы! Прощаетесь, как навек. Да, может быть, я еще никуда и не уеду…
— Шутница ты, Мусенька, — засмеялся Сашко.
Не поднимая головы с мужнина плеча, она вдруг так улыбнулась, словно какая-то надежда вспыхнула в ней.
— А что, возьму да и останусь. Дадите мне какую-нибудь работу подходящую? — спросила она Семенова.
А в глазах ее застыла тоска, хотя губы дрожали от смеха, а может быть, от слез.
— Да, конечно, ну да, конечно же, — задыхаясь, заговорил Семенов, и никаких слов больше у него не находилось, потому что он не знал, как сказать о своей любви, чтобы поняла только она одна.
А она поняла и без всяких его слов. Он увидел, что поняла, по тому, как вдруг расцвела и по-прежнему заиграла ее красота, как разрумянились загорелые щеки.
— Ну, так я никуда и не еду! — воскликнула она. — Сегодня не еду. Сашко, ты, если хочешь, уезжай. А я не знаю. Я после. Или, вернее, никогда…
Она уже стояла на земле около брички и развязывала платок, которым накрыла от пыли свои светлые, как солнце, волосы. Размахивая платком, она вбежала на крыльцо и скрылась в доме.
— Скаженная баба, — недобро усмехнулся Сашко. — Ты не бери это во внимание. На нее накатывает. Чего-то все ей не хватает. А чего ей не хватает? А?
Он тоже вышел из брички и, стоя против Семенова, недоумевал:
— Ну, чего ей? Или я мужик плох? Так нет, вполне справный я мужик. И авторитет у меня, и ставка, и паек. Чего ей? Вот и ты молчишь, бо не знаешь. И я не знаю. А на поезд мы теперь все равно опоздаем…
Он велел кучеру отнести в дом чемоданы и распрягать, а сам постоял в глубокой задумчивости. Потом сказал сам себе или Семенову:
— Пусть охолонет, тогда с ней говорить еще можно, а сейчас… — Он махнул рукой и пошел в контору, красивый, самоуверенный и не слишком озабоченный странным поведением жены.
17
А Семенов отправился в свою комнату для приезжих. Он нисколько не удивился, застав там Марию Гавриловну. Она стояла у окна и не обернулась, когда он вошел.
— Извините. Я не знал, что вы здесь.
— А я знала, что вы сейчас придете. Я ждала вас. Так что же мне делать теперь? Как вы скажете, так я и сделаю.
Он подошел к ней. Она обернулась.
— Да скорее же говорите, говорите…
Он обнял ее и поцеловал, ужасаясь тому, как все просто и хорошо получилось, но тут же почувствовал, не сознанием, а всем своим существом, что она тоже хотела этого и ждала и, может быть, тоже удивляется тому, как все это ожидаемое получилось.
— Окно, — проговорила она.
Но ему показалось, что если он хоть на мгновение отпустит ее, то всему наступит конец. Протянув руку, он закрыл одну половину штор.
— А ведь я вас теперь не отпущу, — с легкостью, какой он не ожидал от себя, проговорил Семенов, и так он это сказал, как будто такая мысль не сейчас пришла в голову, а обдумана им давно и основательно. — И ни теперь, и никогда не отпущу!
— Как же это так? — задохнулась она и вдруг засмеялась: — Да неужели такое может случиться?
— Я полюбил вас, вот и все. Я полюбил вас, как только увидел.
Сразу поверив ему, она все еще боялась поверить в свое неожиданно открывшееся счастье и в его любовь.
— Это у вас от войны, наверное, — сказала она, и видно было, что ей хотелось, чтобы он еще хоть раз сказал, как он ее любит.
— Да, конечно, война научила прямодушию и решительности.
— И чтобы все взять и сразу?
— Да, если только это «все» — вы. А вы для меня именно все.
И это признание ничуть не смутило ее, потому что это было как раз то, чего она ожидала и больше всего хотела.
— Ну, хорошо. Очень хорошо, — продолжая смеяться, проговорила она и легко спросила: — А Сашко? Его куда?
— Не знаю. Это уж его дело. Пусть, куда хочет.
И он тоже начал смеяться, хотя обоим в эти минуты совсем было не до смеха, и даже когда вошел Сашко, они все еще продолжали смеяться. Не понимая причины веселья, Сашко тоже осторожно посмеялся.
— Что это вас так разбирает? — спросил он.
— Вот, — сказала она, — предложение руки и сердца.
Подумав, что они смеялись именно над нелепостью такого предложения, Сашко сказал:
— Ну, ты и учудил!
— Нет, это правда. — Она так повела своей полной, золотой от загара рукой, словно привлекала к себе Семенова, и этот властный и нежный жест сразу все объяснил лучше всяких слов.