Наступила тишина. Семенов решительно и твердо подтвердил:
— Да, вот такое дело.
Все еще надеясь, что его разыгрывают, Сашко спросил:
— Вы что тут, с ума посходили?
— Может быть, — вскинув голову, согласилась она. — Но только никаких тут нет шуток. Очень может быть, что мы сошли с ума, от счастья. Но это лучше, чем жить без любви. А я устала жить без любви. Тебя я никогда не любила. За семь лет, пока жила с тобой, не полюбила. Да ты ничего и не старался такого сделать, чтоб полюбила. Семь лет. А теперь вот за одну минуту полюбила. И он меня полюбил в ту же минуту. Как молния в темноте сверкнула, и мы вдруг увидели друг друга. Вот какая это у нас любовь.
Она подошла к Семенову и положила руку на его плечо.
Только после ее слов Сашко понял все. Невесело усмехнувшись, он сказал:
— Не верь ты ей. Фантазии у нее всякие. Всегда она с фантазиями. Слышал: молнии у нее какие-то.
— А я верю. Все, что она сказала, верно до последнего слова. Я полюбил и теперь уж навек. А ты нас прости. Меня одного прости. Ее-то вины никакой нет. Да я и не позволю обвинять ее.
— Да кто ты ей? — отчаянно и возмущенно воскликнул Сашко. — Какое у тебя право не позволять мне?
Вопрос этот смутил Семенова. В самом деле, какие у него права? И пока он думал, как ответить, чтобы не задеть ее чести и чтобы этот ответ утвердил его право защищать ее честь, она ясным голосом сказала:
— Это мой муж, вот какое у него право…
И так это она сказала, что даже Семенов поверил в правду этой великолепной лжи. Поверил и Сашко. Он вдруг обмяк, опустился на стул.
— Врешь ты все, — охрипшим голосом выкрикнул он. — А если не врешь, то, значит, ты — потаскуха…
Если у Семенова и были какие-то остатки жалости, то после таких слов они начисто исчезли. Он выступил немного вперед, как бы прикрывая собой Марию Гавриловну.
— Ну вот что: если уж она так сказала, то и мне нечего скрывать. Это моя жена, и я не позволю оскорблять ее даже в вашем доме. Мы, конечно, теперь же уйдем отсюда.
— И не подумаем даже! — воскликнула Мария Гавриловна. — Вот еще! Это мой дом. Твоего тут немного, — сказала она Сашко. — Здесь все моими руками сделано. А мебель казенная, заводская. Что твое — забирай и уходи. Все, что хочешь, забирай, только поскорее.
— Вот вы как заговорили! Так ведь и у меня голосу хватит, и руки не отсохли, — бестолково заговорил Сашко. — А за свои права я бороться буду.
Мария Гавриловна склонила набок голову, как бы прислушиваясь к какой-то своей затаенной мысли.
— С кем бороться? — спросила она угрожающе. — И за какие права?
— Да? — поддержал ее Семенов. — За что бороться?
Но Сашко уже овладел собой и решил, что он оскорблен, обижен и, значит, все силы и все права на его стороне. Он поднялся, расправил плечи, приготовляясь к неминуемой драке. За что и с кем — до этого он пока не додумался.
— Вы у меня еще попляшете. В другом месте… Я ведь людей подниму, общественность.
Распахнув дверь, Семенов проговорил:
— Давай отсюда. В другое место, а хочешь, так и в третье.
18
Когда Сашко ушел, Мария Гавриловна спросила:
— Куда он теперь? В какое место?
— В горком, конечно. Куда же еще.
— К Ибрагимовой? За что-то она не любит меня. И даже, кажется, презирает.
— Наверное, вам так кажется, — предположил Семенов.
— Тебе, — поправила она. — Теперь уж тебе.
— Да. Тебе кажется, — с удовольствием и нескрываемой нежностью повторил Семенов.
— И что же может быть?
— Может быть все, но не больше выговора. Исключить-то они не посмеют. Фронтовик все-таки. И на ордена посмотрят.
— Нам ничего не страшно. Правда.
— А чего нам бояться? Мы вместе. Вдвоем.
Она подошла к окну.
— Подойди ко мне. Пусть все видят. Нам теперь ничего не надо скрывать. — Она положила голову на его плечо. — Я только одного боюсь… Твоих детей. Станут ли они нашими.
Тут и он задумался. Его дети. Совсем они были малышами, когда началась война, он еще и сам-то не успел даже как следует приласкать их. Они еще только знают, что он отец, бабушка не дала им забыть этого. Знают, но не чувствуют. И они так же знают, что матери у них нет. И вдруг он приведет совсем чужую и скажет: «Вот это ваша мать». Как они примут ее? И какими глазами посмотрят на него? И на нее тоже?
— Я и сам этого боюсь. Но как-нибудь обойдется.
— Как-нибудь? Нет! — воскликнула Мария Гавриловна. — Я не хочу как-нибудь! Все у нас должно быть только хорошо. Уж я постараюсь.
19
Выслушав Сашко, Ибрагимова задумалась. Он решил, будто его возмущение и обида заставили ее задуматься. Он удовлетворенно и даже благоговейно притих. Пусть подумает, прочувствует всю глубину падения этого фронтовика, забывшего честь и совесть.
Он и сам принял такой вид, будто ему есть о чем поразмыслить, хотя на самом-то деле ничего, кроме удивления и злобы, он не испытывал: у него, такого сильного и удачливого, отняли его собственное. Чего ей не хватало, этой русалке? Все у нее есть и даже с излишком. Любая на ее месте была бы счастлива, учитывая послевоенные трудные обстоятельства. То рвалась в город и все здешнее было ей ненавистно, то вдруг желания ее изменились. Трудно понять, как это произошло за считанные дни… Влюбилась? Ну, это уж совсем непонятно. Чем обольстил ее Семенов? Что у него есть, кроме мундира да орденов на мундире? Ничего у него нет: ни денег, ни вещей — ничего. Голодранец. Да и собой против такого, как Сашко, неказист. Да еще нагрузка — ребятишки при нем.
Ох, Мария Гавриловна, на что польстилась? На что променяла завидную свою долю? На сомнительную какую-то любовь. Вот придумают дураки себе на горе, людям на потеху. Любовь!..
Но тут припомнились разговор с женой и Семеновым, счастливый ее смех, разгоревшееся лицо и слова о любви, которых за всю совместную жизнь ни разу не услыхал от нее законный муж. Вспомнил Сашко, какая она в это время была красивая, горячая, сильная, смелая, как вспыхнула вся и поднялась, словно огнем охваченная. И все теперь достанется этому Семенову.
Подумав так, Сашко застонал от возмущения. Ибрагимова спросила:
— Чего же ты теперь от меня-то хочешь, Сашко?
Она сидела за своим столом в привычной для нее позе: вытянув ноги и скрестив руки на высокой груди. Восточные глаза ее потускнели, в голосе тоска.
— Как это «чего»! — встрепенулся Сашко. — Семья разрушается, а ты спрашиваешь, чего я хочу.
— Я спрашиваю: чего ты от меня ждешь? Непрочная, значит, оказалась семья, если ее так просто разрушить можно.
— Какая бы ни была, а семья. А если непрочная, так ее укреплять надо всеми доступными силами. А ему вмазать, чтобы не сманивал чужих жен.
— С милиционером, что ли, ее к тебе привести? — Ибрагимова печально улыбнулась.
Эта улыбка почему-то очень возмутила Сашко. Он забегал по кабинету и, размахивая руками, зловеще заговорил:
— Удивляешь ты меня, Ибрагимова. Партийный руководитель, находясь на посту, и такие насмешки. Моральные устои подрываешь. Хорошо, что нас тут двое, а если бы свидетель…
Теперь уже она рассмеялась совсем открыто:
— Вот что, дорогой товарищ. Ты хоть теперь и не числишься в нашей организации, но все же не забывайся. Учить меня и, тем более, угрожать я тебе не позволю. А вечером, если уж так тебе это надо, поговорим при свидетелях.
20
Любовь, если она настоящая любовь, даже не приходит, а настает неотвратимо, как восход и закат, как дождь. Как обвал. И когда любовь, чаще всего неожиданно, застанет человека, он не сразу сообразит, что ему делать.
Мария Гавриловна спросила: