— У тебя есть какие-нибудь дела в конторе?
— Не знаю. Вообще-то рабочий день закончен.
— Вот и хорошо. Подожди меня здесь. Я — скоро.
Она вышла, оставив Семенова в одиночестве переживать все, что произошло. Ему казалось, будто он любит Марию Гавриловну очень давно, и только ее одну, и потому то, что он встретил и полюбил ее, сейчас не представлялось чудом, как думал он сначала. Они не могли не встретиться. Всю жизнь они шли навстречу друг другу, куда-то сворачивали, плутали в темноте, ошибались и снова выходили на дорогу. Так они блуждали, пока не столкнулись на такой узкой тропе, где разминуться оказалось уж совсем невозможно.
Так он раздумывал, пока не вернулась Мария Гавриловна.
— Ну вот, — сказала она. — В доме никого. Мы одни. Закрой это окно.
Он закрыл окно и обнял ее.
— Родная моя…
— Да. Я теперь совсем родная, что бы ни случилось…
В любви женщины всегда откровеннее и решительнее мужчин. Это сказала Мария Гавриловна, и Семенов сразу согласился.
— Это, наверное, оттого, что женщина тоньше чувствует и скорее отзывается на любовь.
И она тоже согласилась:
— Да, наверное.
За окном догорал закат, узкая полоса алого света проникала в комнату между двух неплотно сдвинутых штор. Прикрывая ладонью глаза, Мария Гавриловна проговорила:
— Теперь мне понятно, почему о любовниках говорят: «они живут». Это потому, что все остальные, которые не знают любви, не живут. Они существуют. Настоящая жизнь начинается только, когда люди полюбят друг друга. Мы с тобой живем. Начали жить.
Потом она спросила, не хочет ли он есть. Его удивил такой внезапный переход и еще то, что он и в самом деле проголодался.
— Пойду, приготовлю чего-нибудь.
Ушла, но скоро вернулась встревоженная.
— Ну вот: Ибрагимова требует тебя.
— Так что же? Мы с тобой этого ждали. Да иначе и быть не может.
Она села на постель и прижалась к Семенову. Теперь он ее муж, ее радость, ее защита. Теперь он — все.
— Чего же ты испугалась? Некоторое время так и будет. Нас не сразу оставят в покое. Нам будут мешать, нам будут мотать нервы. А мы не сдадимся. Мы все переживем, потому что это — для нашей любви. Потом, когда люди поверят в нашу стойкость, мы обо всем будем вспоминать с гордостью и удовлетворением, как мы все вынесли и не сдались.
— Твоя правда, — согласилась Мария Гавриловна. — Ну, пойдем. Теперь уж я тебя никогда не оставлю.
21
Вот и состоялся разговор при свидетелях, которого так добивался Сашко. Свидетели оказались совсем не те, каких бы ему хотелось, это были, скорее, ответчики, его кровные обидчики, но он и с этим примирился. Пусть они выслушают все, что накипело на сердце.
В ожидании, пока придут эти «свидетели», Сашко сидел в приемной и смотрел в окно. За его спиной секретарша шелестела бумагами. Конечно, она уже знала о его бедственном положении, в этом Сашко был уверен. Ему казалось, что городок все знает и жители смотрят на него злорадно и ожидающе. Всем интересно, что же сделает обманутый муж, чем ответит обидчику? А он — обманутый — и сам этого не знает. На Ибрагимову мало надежды, почему-то она сразу встала на сторону Семенова. Вот это трудно понять. Сашко был уверен, что Ибрагимова совсем не зря вызывает по ночам нового директора, и правильно. Легко ли красивой темпераментной бабе томиться в одиночестве? А Семенов — мужик видный, инженер, такого ей и надо. И, видать, сама она все сообразила. Но почему же в таком случае она не поддержала его, Сашко? Вот никак невозможно понять. Поддержала бы, и они сообща привлекли кое-кого из актива, и тогда несладко бы пришлось Семенову.
На этом месте его рассуждения оборвались: из окна он увидел тех, двоих. Идут, не таясь, не опасаясь ничьих взглядов, как муж и жена, как законные. И даже в сумерках видны их счастливые лица.
От негодования Сашко застонал.
Секретарша заботливо спросила:
— Вам плохо?
Он не ответил, занятый своими наблюдениями. Вот они вошли в сквер, остановились. О чем-то договариваются… Договорились: она села на скамейку, не выпуская его руки. А он гладит ее руку и все говорит что-то. Вот нагнулся и поцеловал ее руку. Хорошо, что совсем почти стемнело и никому не виден этот позор. Сашко снова застонал. На этот раз секретарша ничего не сказала, а только громко вздохнула.
Вошел Семенов, увидел Сашко и, все еще продолжая счастливо улыбаться, проговорил:
— Добрый вечер.
Сашко ничего не ответил. Секретарша вспыхнула и пролепетала:
— Добрый вечер.
Над ее головой коротко пророкотал звонок. Она ушла в кабинет и сейчас же вышла. Семенов и Сашко встали. Но секретарша прикрыла дверь в кабинет и прошла мимо них к выходу. Ушла. Семенов сел на свой стул. Сашко подумал и тоже сел, но тут же снова поднялся. В сопровождении секретарши вошла Мария Гавриловна.
— О! — изумился Сашко. — А это еще зачем?
— Вот сюда, пожалуйста, — сказала секретарша, открывая дверь в кабинет.
На секунду задержавшись около Семенова, Мария Гавриловна проговорила:
— Все будет хорошо. — И, уверенная в том, что она сказала, решительно прошла в кабинет.
Секретарша включила свет.
Скоро, не больше чем через полчаса, Мария Гавриловна вышла из кабинета. Лицо ее пылало. Она снова показалась Семенову светлой и горячей, как солнечный сгусток. Прикладывая платок к заплаканным глазам, она прощально кивнула секретарше и просто, как мужу, сказала Семенову:
— Пошли домой.
Из коридора послышался ее радостный смех. Дверь захлопнулась.
— Все понятно, — тяжелым голосом отметил Сашко.
В дверях своего кабинета появилась Ибрагимова.
— Ну… входи… Сашко… — проговорила она так, словно с трудом поднимала каждое свое слово.
— Так, может, уже и не надо? — угрожающе спросил он.
— Этому разговору ты хозяин. Ты его затеял, тебе и решать. А мне так и в самом деле не надо. С меня хватит.
Посмотрев на притихшую секретаршу, как бы призывая ее в свидетели, Сашко усмехнулся:
— И тебя припекло?
Секретарша взглянула на свою начальницу и на цыпочках вышла.
22
Ибрагимова стояла у дверей в скорбном оцепенении, как в почетном карауле, и смотрела на Сашко потухшими глазами.
— А я буду бороться, — выкрикнул он. — Бороться буду!
Робкая улыбка задрожала на ее пухлых губах, но голос был твердый, убежденный:
— Против любви оружия еще не придумано, слава богу.
Ибрагимова ушла в кабинет, оставив дверь открытой.
— Какая любовь! — воскликнул Сашко, устремляясь вслед за ней. — Какая может быть любовь, когда бабе за тридцать? А ему знаешь, сколько?
— При чем тут годы? — утомленно проговорила Ибрагимова, глядя в окно. — Не наше это дело, Сашко, чужие годы считать. Пусть уж они сами как-нибудь…
— Они сами! — шумно вздохнул Сашко и вдруг с отчаянием выкрикнул: — Сейчас они знаешь что? Сами-то они сейчас…
Не оборачиваясь, Ибрагимова потребовала:
— Давай прекратим этот разговор. — И спросила: — Ты когда едешь?
— Значит, такое дело… — Сашко выхватил из кармана платок и начал тереть свое потное, налитое кровью лицо. — Такое у нас выходит дело, что ты аморалку решительно прикрываешь?
— Я сказала: хватит мне на сегодня. Хватит, вот до чего. — Она взмахнула рукой над головой, показывая, какой глубины и силы волна захлестнула ее, и теперь уже не приказала, а попросила: — Завтра поговорим, если тебе очень надо.
Глядя на ее черные, синевой отливающие волосы, закрученные в пышный узел, он угрожающе пообещал:
— Этот разговор я тебе еще припомню, Ибрагимова.
А она все рассматривала городок, притихший в синих степных сумерках, хотя, по мнению Сашко, рассматривать там было совершенно нечего: несколько домов, которые война не успела разрушить, а все остальное — хаты. И у каждой хаты палисаднички, садочки, огороды. И собаки лают — деревня, да и только.