— Да, здорово.
И пока я устанавливал деревце в специальную подставку, которую купил там же на елочном базаре по совету посиневшего от холода продавца, Миа достала из шкафа коробку с игрушками, и мы приступили к вожделенному действу. Игрушек было немного, в основном шары: алые, золотые, перламутрово-белые. Зато нашлась запасная гирлянда, и вскоре елка засияла разноцветными огоньками, которые так чудесно мигали среди пушистых ветвей, переливаясь яркими блестками в серебристом дождике. Мы с Миа устроились на полу, на мягком, пушистом ковре, выключив свет, и долго сидели, обнявшись, любуясь на это обыкновенное чудо. Наконец, Миа вздохнула и произнесла негромко:
— Как чудесно, Эрик.
— Да, — охотно подтвердил я, — просто сказка.
В сумраке комнаты елка празднично мерцала, быстро вспыхивали и гасли красные, желтые, зеленые и синие огоньки, иногда погружая нас в темноту, потом снова начиная играть разноцветными бликами. В этом сиянии дорогим приятным блеском искрилось платье Миа, сложного темно-розового цвета, открывавшее плечи и спину. Очень красивое, оно едва доходило ей до колен, и Миа была в нем невероятно эффектной. Наверное, даже черезчур эффектной, если бы торжественность наряда не смягчали распущенные волосы и босые ноги. На ощупь платье было бархатистым и мягким, я чувствовал под своей ладонью сквозь тонкую ткань нежное тепло тела Миа.
— Чудесное платье, — сказал я ей шепотом, осторожно поцеловав в макушку. — Но ты еще чудесней.
— Спасибо, что заметил, — откликнулась она также тихо, довольным тоном, и внезапно добавила. — А знаешь, я еще ни с кем из близких мне людей не наряжала елку… Обычно мама приглашала декораторов, дверь в большую комнату закрывали на всю ночь. А к утру все было готово. Елка была огромной, безумно красивой и совершенно чужой, как в супермаркете.
— Ну надо же, а я почему-то думал, что в семье елки всегда наряжают все вместе, и по-другому не бывает.
— Бывает, — сказала она. — Еще как бывает! Родителям некогда было заниматься такими пустяками. К тому же, они считали, что каждый должен делать свое дело. Обычно, у нас собиралось много гостей. Мама устраивала большой прием, и все хвалили ее вкус и новогодний дизайн. Не могла же она ударить в грязь лицом, предъявив гостям елку, наряженную как попало какой-то сопливой девчонкой. Все украшения, каждый год самую последнюю коллекцию, декораторы обычно привозили с собой, а потом забирали обратно.
Мы накрыли стол здесь же в комнате. Миа зажгла короткие толстые свечи, спрятав их в матово-белые круглые стаканчики, украшенные прозрачным рисунком снежинок, и расставила между тарелками с аппетитными закусками. Ближе к двенадцати она достала из холодильника принесенное мной шампанское, и первые минуты нового года мы встретили тонким, хрустальным звоном бокалов и традиционным поцелуем.
— Ты загадал желание? — спросила она меня.
— Нет, — сказал я. Мои желания, настоящие желания, то чего я бы действительно хотел, не имели ни малейшего шанса исполниться. Так какой был в этом смысл.
— Почему? — вновь спросила она, испытующе заглянув мне в лицо.
— Не знаю. Может потому, что не верю ни во что такое.
Я допил шампанское и поставил бокал на стол. Миа продолжала держать свой в руке, обхватив его тонкими пальцами. Дорожки золотистых пузырьков в ее фужере, обгоняя друг друга, быстро бежали к поверхности. Негромкая музыка, лирические композиции ее любимой группы «Прогулка в Мемфис», настраивали на мечтательный лад. Глаза Миа от вина заблестели, а теплое мерцание свечей добавило мягкости и нежности чертам ее красивого лица. Я откровенно любовался им, и видел, что Миа это очень нравится. Мне хотелось сказать ей какая она сейчас необыкновенная, совершенно не такая как в обычной жизни, не такая, какой знали ее в институте. Словно существовало две, непохожих друг на друга Миа. Одна — холодная, недоступная, даже высокомерная, избалованная вниманием и всеми другими благами особа, дочь влиятельных родителей, своя на всех светских тусовках города. И другая Миа — нежная и ласковая, немного капризная, но милая и заботливая. Иногда по-детски непосредственная и обидчивая, и вместе с тем решительная и даже безрассудная, прекрасная хозяйка. И мне почему-то казалось, что такой знал и видел ее только я.
— А я загадала, — улыбнулась Миа.
— Расскажешь?
Она отрицательно замотала головой. Волосы разметались у нее по открытым плечам, несколько прядей упали на лицо, зацепившись за кончик носа и она лихо сдула их, сложив губы трубочкой:
— Нет, ни за что! А то не сбудется.
— Тогда молчи! — я приложил палец к губам, видя, по ее решительному виду, что она собирается все же открыть секрет. Который, если подумать, не был такой уж тайной. Во всяком случае, я примерно представлял, что это было за желание, и не скажу, что так уж хотел его услышать. К своему стыду.
— Лучше, закрой глаза, — попросил я, и после того, как она послушно сомкнула ресницы, дотянувшись до рюкзака, достал завернутый в пеструю подарочную бумагу, пакет. Вложил ей в руки и сказал: «Не знаю, правда, понравится тебе или нет.»
Она не сразу открыла зажмуренные глаза, сначала ощупав плотный сверток руками. И только потом, оглядев его со всех сторон, стала осторожно, стараясь не порвать бумагу, разворачивать. Наконец, достала картину и замерла, разглядывая ее. Несколько минут мы провели в молчании, а потом она произнесла несколько удивленно, не отрывая от портрета взгляда:
— Это я? Ты действительно меня такой видишь? Именно такой?
— Нет, — сказал я, — на самом деле ты лучше, гораздо лучше. Это бледная копия прекрасного оригинала.
— О, Эрик, — она прижала холст к груди, щеки ее порозовели. — Так здорово! Ты прекрасный художник. Почему ты раньше никогда не показывал мне свои работы.
Я пожал плечами:
— Как-то не было подходящего случая. Да и потом, здесь нет ничего такого. Особенно в сравнении с тобой настоящей.
— А мне кажется, что это здесь, — Миа снова посмотрела на картину, осторожно проведя по ней ладонью, — больше настоящего, чем во мне.
Она еще некоторое время сидела притихшая и задумчивая, рассматривая свой портрет, а потом спохватившись сказала:
— У меня тоже есть для тебя подарок. Я хотела положить его под елку, но потом подумала, что лучше отдам сама. Только не сердись, ладно. Он такой простой и, наверное, банальный. Мне даже неудобно его дарить…
— Эй, Миа, — возразил я со смехом, — это как-то нечестно, не находишь? Ты пытаешься оставить меня без новогоднего сюрприза, какое коварство! Ох, придется пожаловаться Деду Морозу, чтобы он принял меры. Я конечно не вел себя весь год как пай-мальчик. Но, надеюсь, что не был так плох, чтобы совсем оставить меня без презента.
— Нет-нет, — ответила она серьезно, прервав мой внезапный приступ болтливости. Я нес эту чепуху большей частью от охватившего меня смущения. Стало как-то неловко, я не ждал от нее ответного подарка. К тому же, никогда не знал, как правильно себя вести в подобных случаях. Да, впрочем, их и было-то не так много. Подарок Птицы, набор открыток моего, с тех пор еще более любимого художника, Йона Шефлера, я бережно хранил на самом дне дорожной сумки, вместе со значком от Йойо. Иногда по вечерам, когда оставался один в комнате, доставал и долго рассматривал каждую репродукцию, пока не переносился мыслями очень далеко, пытаясь там в этом далеке рассмотреть по-прежнему дорогое лицо.
— Я просто не знала, что тебе подарить, — продолжила между тем Миа, нерешительным и тоже отчего-то смущенным тоном. — Так, чтобы это не выглядело как-то слишком… И в то же время мне хотелось, чтобы эта вещь, если она тебе, конечно, понравится, всегда была с тобой.
Она легко поднялась, поставила картину на диван, прислонив к спинке, и подбежав к стеллажу, достала с полки темно-серый продолговатый футляр. Протянула его мне и добавила:
— А если не понравится, можешь просто выкинуть. Я постараюсь не обидеться. Только не отказывайся.
— Миа, — сказал я, поднимая на нее глаза, немало заинтригованный, — мне приятно, что ты подумала обо мне, но это было совсем необязательно. Ты сама по себе такой подарок, о котором можно только мечтать.