— Я ведь не умру, Эрик?
— Нет, — сказал я, — конечно нет. Я тебе обещаю: с тобой все будет хорошо.
В ответ она крепко обняла меня за шею, прижавшись щекой к щеке и очень быстро заговорила, понизив голос до едва слышного шепота:
— Прости. Мне было так больно, очень-очень больно. Я только хотела, чтобы не было так больно. Хотела уснуть и ничего не чувствовать. И просто не смогла остановиться, как будто меня чем-то накрыло, каким-то черным одеялом, и я уже не понимала, что делаю. А потом это наваждение прошло, и я ужаснулась тому, что сделала. Стало так страшно, так безумно страшно. Ох, Эрик…
Зубы у нее застучали, и она вновь начала дрожать. Так, что мне пришлось обнять ее покрепче, чтобы хоть немного согреть. Врач и медсестра терпеливо ждали, стоя у высокой каталки, застеленной слепящей белизны простынкой.
— Я знаю, Миа, — сказал я ей так же тихо, только, чтобы слышала она одна. — Знаю. Прости меня, если сможешь. Прости, за то, что я натворил. Только это — не выход. Не надо так больше, я тебя очень прошу.
И она сказала: Я больше не буду. Я тебе обещаю.
А потом спросила: Ты ведь не станешь презирать меня за то, что я сделала?
Щека у меня стала влажной от ее слез, вновь полившихся из глаз.
— Никогда, Миа.
Когда ее увезли, я остался в пустом вестибюле ждать результатов осмотра. Ждать пришлось долго. Так долго, что я уже подумал, что про меня забыли или не посчитали нужным сообщить. А может мне это просто показалось, что долго, потому что каждая минута тянулась бесконечно и время тихо тлело. Все замерло в тишине, только слышалось размеренное тиканье часов, как будто кто-то невидимый отбивал маленькие острые льдинки от глыбы огромного айсберга, да изредка на своем посту шуршала бумагами пожилая медсестра, что-то энергично записывая в лежащие перед ней бланки.
— Это ты с ней приехал, — голос врача в ночной тишине больничного коридора прозвучал неожиданно резко и громко.
— Да, — я подскочил с жесткого пластикового кресла, — как она?
— С ней все будет в порядке. Ты сам-то как? Нормально?
Я сказал, что да, и он рассеяно посмотрел на часы в блестящей металлической оправе, висевшие на стене над широким дверным проемом, ведущим в отделение. На большом циферблате с точками вместо цифр, замерли черные ровные стрелки, шел четвертый час ночи.
— Ее родные сейчас приедут. Ты с ними как, хорошо знаком?
Я отрицательно помотал головой. Представляю, что он подумал при этом, хотя какая разница. Доктор как-то неопределенно двинул бровями, посмотрел мне зачем-то под ноги и сказал:
— Ну, в любом случае, думаю, тебе лучше уйти.
Я хотел возразить, но он нетерпеливо махнул рукой в сторону двери, взгляд его стал отстраненным и строгим.
— Парень, сейчас не лучшее время для знакомства, если ты понимаешь, о чем я.
Тогда я спросил, можно мне оставить ему свой номер телефона, на случай, если Миа вдруг станет хуже. Он согласился и попрощавшись, я уже двинулся к выходу, когда доктор окликнул меня и протянув пачку влажных салфеток, сказал:
— У тебя кровь на подбородке. Возьми, вытри.
За больничными дверями на улице меня встретил пронизывающий ветер, который показался еще более стылым от стоявшей вокруг тьмы. Только крыльцо и небольшой участок подъездных путей освещали неестественно-белым светом горевшие в вестибюле лампы. Сильный порыв ударил в лицо, и я внезапно осознал, что на мне под курткой только насквозь промокшая футболка в пятнах рвоты и желчи. Я запахнул поплотнее полы и опустился на узкую лавочку, неподалеку от входа, стоявшую в густой тени росших здесь деревьев. Напряжение, владевшее мной все это время, немного отпустило, но ослабевшие ноги отказывались двигаться, требуя передышки. Впрочем, сидеть было холодно и скоро меня начала бить крупная дрожь, которую я никак не мог сдержать. Да, впрочем, особенно и не пытался.
Когда немного пришел в себя, с трудом поднялся, и успел сделать всего несколько шагов, как на подъездную площадку вылетел, громко рыча мотором, глянцево-черный внедорожник, который показался мне просто огромным. Он резко остановился, пронзительно взвизгнув тормозами и из него выскочили крупный мужчина в распахнутой настежь куртке и женщина с копной пышных светлых волос. Их лиц я не разглядел, они очень быстро скрылись за дверью приемного покоя, только услышал возбужденные голоса, мужской бас и женский голос, встревоженный и в то же время очень властный. Меня они не заметили.
Глава 13 Последствия
На следующий день, я позвонил Миа на сотовый, чтобы узнать, как она себя чувствует. Она ответила тихим испуганным голосом:
— Не звони мне пока, я сама с тобой свяжусь.
И быстро отключилась, оборвав разговор. Перезвонила уже вечером, даже ночью, заговорила так же тихо, будто боялась, что ее могут подслушать:
— Эрик, я не могу долго говорить, они все время здесь. Сторожат меня, боятся, что я опять что-нибудь натворю. И еще проверяют мой телефон, кто мне звонил, все сообщения, все проверяют. Это так ужасно, так невыносимо…
— Да, кто они, Миа! — испугался я, представив ее в цепких руках психиатров.
— Мои родители. Но ты не бойся, я все стерла, всю нашу переписку. Мне пришлось это сделать…
Я услышал, как она заплакала, приглушенно всхлипывая и шмыгая носом.
— У меня ничего не осталось, ничего. Я даже твой номер стерла и все звонки, они не смогут ничего узнать. Только записка, я забыла тебе сказать, чтобы ты забрал ее. Она так и осталась лежать на кровати. Я хотела сама отдать ее тебе, как письмо, чтобы все объяснить… Знаешь, мне так хотелось сказать, как сразу ты мне понравился. Очень сильно, с нашей первой встречи. Так что я ни о чем больше не могла думать. Что я все наврала тебе про ту пропасть между нами. Я сама в нее прыгнула, первая. Только надеялась, что ты подхватишь меня, и вместо того, чтобы упасть, мы вместе взлетим. И у меня было чувство, потом, когда я ее писала, эту записку, что я лежу на дне этой пропасти и больше никогда не встану. Поэтому, они решили, что я специально. Решили, что во всем виноват он, тот, кому я писала… О чем я только думала!
Она некоторое время тихо плакала в трубку, а я пытался как-то успокоить ее, бормоча, что это пройдет, что неважно, что родители нашли записку, лишь бы с ней все было хорошо, что ее родные очень любят ее и поэтому не оставляют одну, хотят позаботиться о ней и поддержать. Не знаю слышала она меня или нет, потому что, немного успокоившись, вновь вернулась к злополучной записке, заговорив свистящим шепотом:
— Только они не знают кому я писала, там нет имени, нет твоего имени, они не найдут тебя…
— Это не страшно, Миа, если они узнают — я вновь попытался успокоить ее. — Я не боюсь, я отвечу на все их вопросы, если они захотят со мной поговорить. Главное, чтобы с тобой все было в порядке.
Но она перебила меня, заговорив торопливо и взволновано, даже немного повысила голос:
— Нет, Эрик! Нет, ты не понимаешь, как это страшно. Пожалуйста, послушай меня. Мне будет спокойней и легче, если они ничего не будут знать о тебе, не будут знать о нас. Поверь мне, пожалуйста, ты не знаешь на что они способны. Они думают, что хотят защитить меня. Только им неважно, хочу я этого или нет. Если они до тебя доберутся, они и меня с ума сведут. Я не знаю, как смогу все это выдержать. Поэтому не звони мне сейчас. Я сама позвоню тебе, когда смогу. Хорошо? Обещай, что не будешь звонить.
Я сказал ей:
— Миа, это не имеет значения, врач меня видел, у него есть мой телефон.
— Он ничего не скажет. Он хороший человек и все понимает. Они уже пытались допросить его.
Голос у нее то и дело прерывался и был какой-то загнанный и очень несчастный. Мне нестерпимо было жаль ее, но я не знал, чем здесь помочь. Я бы сидел с ней в больнице и день, и ночь, чтобы поддержать ее хоть немного, но она запретила мне даже близко подходить к ее палате, боясь своих родителей. Я понимал, она пыталась защитить меня и от этого мне было так плохо, по-настоящему плохо. Мы с Миа были похожи на детей, решивших поиграть со спичками, несмотря на запрет взрослых, и сидящих теперь на пепелище своей шалости. Разве думал я, что все вот так обернется. Иногда во сне, пережитое тогда, вновь настигает меня. Я вновь бегу по бесконечному коридору под глухой барабанный стук сердца, отдающийся болью в ушах, вновь вижу лежащую на полу Миа, пряди светлых волос закрывают ей лицо. И понимаю, что опоздал, что все уже кончено, и ее больше нет. Она ушла, бросив свое тело как надоевшую куклу. Меня накрывает такое безнадежное отчаянье, что, просыпаясь в холодном поту, я чувствую долгое эхо своих сожалений о случившемся.