Он писал невестке, жене старшего брата Николая, надворного советника, служившего во 2-м департаменте Правительствующего сената: «Многоуважаемая Наталья Дмитриевна, обращаюсь к Вам, так как Вы с самого начала отлично отнеслись к Кузмину и сумели оценить его выдающуюся натуру. Умоляю Вас теперь заняться им. Продолжавшаяся почти четверть столетия жизнь разрушилась. Он с детства жил вдвоем с матерью и теперь остается совершенно один. Он, несомненно, вполне беспомощен и растерян. Нельзя его так оставить без содействия… Он «менестрель на готовых хлебах», он таким создан и таким должен быть. Я считаю для себя возможным уделять на него 100 руб. в месяц… Главное сейчас — поддержать его в первое время катаклизма. Еще раз умоляю Вас заняться им! Глубоко Вас уважающий Ю. Чичерин».
Просьба была исполнена, но Кузмину постоянно не хватало денег, и Чичерину приходилось вновь и вновь высылать ему из Германии чеки. Он переживал за своего непрактичного друга: «Теперь ты у родственников. Если ты начнешь странствовать по чужим, то Бог знает, к каким мошенникам ты еще попадешь! При твоей нематематической голове тебя будут надувать и обирать…»
Чичерин искренне восхищался творчеством своего интимного друга, писал ему каждую неделю: «Дорогой Миша, скорбный тон твоего письма — это очень печально. Я совсем не знаю, есть ли особая причина, или это просто так. Если просто так, то пройдет скоро. И если есть особая причина, тоже обязательно пройдет. Свет сделается тьмою, а тьма — светом. Хорошо было бы теперь увидеться…»
Кузмин нежно называл его «милым Юшей», скучал, когда они расставались, хотя в политических воззрениях они периодически расходились. Кузмин ненадолго увлекся националистами, идеологами Союза русского народа, хотя при этом писал Чичерину, что «будущее за социализмом».
Чичерин тоже интересовался крайне правыми идеологами. На него сильное впечатление произвели труды друга его юности профессора Бориса Владимировича Никольского. Это был очень одаренный человек — правовед, поэт, оратор, редактор, первым напечатавший Александра Блока. При этом Никольский был убежденным монархистом черносотенного толка (в 1919 году чекисты его расстреляли). Чичерин нашел в сочинениях Никольского «возведенное в абсолют презрение к жизни, к себе и ко всему сущему». Но это увлечение ницшеанством скоро прошло. Националисты тоже не вызывали у Георгия Васильевича симпатии.
В конце 1905 года Чичерин писал Кузмину:
«Теперь самое интересное, самое живое, и вопрос в том, что собирательно называется «черная сотня». Это, так сказать, охотнорядчество, сенно-рыночный (от названия Сенного рынка в Петербурге. — Л. М.) национализм. Он, несомненно, имеет будущее. Но это не древняя народная культура, не старые лики, не Вандея. Это — народный балаган, лубочная книжка Сытина, кровавый фельетон в грошовой газете. Кровавые фантазии и язык плохого романа… Это трактир с запахом дешевой монопольки, органом или граммофоном и газетой с кровавыми романами. Иоанн Кронштадтский относится к Зосиме Достоевского и лесковскому Малафию как новейшее балаганное православие и лубочно-трактирный национализм к традиционной старой народной культуре и к древнему благочестию…
Это «герои первоначального накопления», лавочники, мелкие ростовщики, они процветали на общей нищете… Они при данных условиях монархисты, потому что это теперь для них наиболее выгодно, но они вовсе не непременно монархисты. Я убежден, что они будут самые рьяные приверженцы какой-нибудь диктатуры…»
Каждый из них нашел разное решение своей проблемы. Кузмин перестал сопротивляться неизбежному и дал волю своим чувствам. Он не стеснялся проявлять их и встречал понимание у тех, кто ему нравился. В начале века в столице было достаточно либерально мыслящих людей, не считавших возможным укорять кого-то за нетрадиционные сексуальные пристрастия. В семье Чичериных к увлечениям Кузмина относились очень спокойно. Только однажды Наталья Дмитриевна попросила у Георгия Васильевича совета: можно ли брать Кузмина с собой в деревню, не станет ли он развращать деревенских ребят?
После полутора десятилетий мучительного внутреннего разлада Кузмин обрел спокойствие и уверенность в себе. Романы Кузмина «Картинный домик» и «Крылья», написанные сразу после первой революции, восприняты были в российском обществе как апология гомосексуализма. «Александрийскими песнями» любители поэзии восхищаются и сейчас. Кузмин писал пьесы, оперетты и музыку, сам исполнял песенки собственного сочинения и стал невероятно популярен. Это был мужчина небольшого роста, тоненький и хрупкий, с лицом не то фавна, не то молодого сатира — таким его запомнили современники. Самые прозорливые подозревали, что он укрывается от мира маской. Но никак не удавалось понять, где кончается маска и начинается его подлинное лицо с подведенными глазами.
Революция сломала Кузмина. Он, который говорил, что страх внутри человека, а не извне, был напуган обысками, арестами, смертью, которая распространилась вокруг него. Он внезапно постарел и утратил свою красоту. Но его не тронули. Пока Чичерин оставался наркомом, Кузмина продолжали печатать…
Сам Чичерин лишил себя права открыто проявлять свои чувства. Он замкнулся в себе, в своей работе и любви к музыке. Очень одинокий, он почти ни с кем не дружил. Окружавшие, видя, как он избегает женщин, догадывались, в чем дело. Но в те годы гомосексуализм не считался преступлением.
Вернувшись из-за границы, Георгий Васильевич в 1897 году поступил в архив Министерства иностранных дел и прослужил там шесть лет, участвовал в подготовке «Очерка истории министерства иностранных дел России. 1802–1902». Написал 700-страничный (и до сих пор полностью не опубликованный) «Исторический очерк дипломатической деятельности А.М. Горчакова». Наследник Горчакова на посту руководителя отечественной внешней политики Чичерин писал о государственной деятельности Александра Михайловича с нескрываемым уважением. Некоторые горчаковские идеи, несомненно, запали в душу будущему наркому.
«Задача внешней политики в эти годы, — писал Чичерин, — быть дополнением к внутренней. От нее требовалось для России — не допускать препятствий внутренней преобразовательской работе. Мир был необходим: никакая внешняя заинтересованность не должна была отвлекать русские силы от внутренней деятельности… Умелыми приемами дипломатического искусства, не доводя России до войны, нужно было предохранять ее в области внешней политики от всякого вреда… Выжидать, сосредотачиваться в себе, собираться с силами».
Архивная работа его не вдохновляла, хотя он успел досконально изучить историю русской дипломатии XIX века. Как писал потом Чичерин, он ощутил в себе зов к практической работе за освобождение страдающего человечества. Желание заняться каким-то практическим и нужным людям делом изменило его жизнь.
РЕВОЛЮЦИЯ НА МАМИНЫ ДЕНЬГИ
Весной 1904 года он вновь уехал за границу — на сей раз чтобы заняться изучением революционной литературы. В Германии он познакомился и сблизился с выдающимся немецким социал-демократом Карлом Либкнехтом, который стал для него идеалом революционера. Чичерин пришел к выводу, что революционная работа ему по душе.
В 1905 году Чичерин вступил в берлинскую секцию Российской социал-демократической рабочей партии. Он присоединился к меньшевикам, считая их наиболее близкими к немецким социал-демократам.
В Германии он пользовался чужим паспортом. Полиция его задержала — рано или поздно это должно было произойти. Суд, разумеется, приговорил его к высылке из Германии, но он спокойно остался на месте — времена были либеральные. Потом все-таки перебрался в Париж, где играл заметную роль среди политэмигрантов. Он жил на деньги, оставшиеся после смерти матери. Большую часть наследства он передал в партийную кассу.
Дядя, Борис Николаевич, завещал ему родовое имение: «Милый Юрий, ты один из семьи родился в Карауле, а потому я решил, что это указание Божие и что он должен принадлежать тебе». Но Георгий Васильевич отказался от имения, намереваясь похоронить свое дворянское прошлое.