Максим Литвинов почти откровенно выражал несогласие с линией Молотова, и иностранные дипломаты это знали.
7 мая 1943 года, незадолго до возвращения в Москву, Литвинов побывал у заместителя Государственного секретаря США Самнера Уоллеса. Он говорил о негибкости советской системы и признался, что сам он не в состоянии общаться со Сталиным. По его словам, у Сталина в результате изолированности от внешнего мира сложилось превратное представление о Западе и он недооценивает ту роль, которую играет там общественное мнение.
В такой же тональности он беседовал и с американскими журналистами, которых хорошо знал и чьей скромности доверял. Максим Максимович только предупреждал их, что донесения американского посольства из Москвы в Вашингтон становятся известными советским должностным лицам, и просил не передавать запись бесед с ним в посольство. Записи несли непосредственно президенту Рузвельту, который внимательно их читал.
Литвинов рассказывал, что наркоматом руководят три человека — Молотов, его заместители Вышинский и Деканозов «и ни один из них не понимает ни Америки, ни Англии». Его возмущал ограниченный кругозор этой троицы. Владимир Георгиевич Деканозов, бывший посол в нацистской Германии, «сидел бок о бок с Риббентропом в течение года — и это все, что он знает о зарубежных странах».
Литвинов не выступал против создания огромной Советской империи и превращения Восточной Европы в вассалов, но он считал, что Советскому Союзу нужна поддержка американцев и англичан. А Сталин все никак не мог решить, что ему важнее: проглотить Восточную Европу или же вкушать плоды сотрудничества с Западом.
Молотов и его помощники были заинтересованы в том, чтобы выпячивать разногласия с Западом. На неуступчивость западных стран можно было свалить любые неудачи в политике. Когда Сталин получил от Соединенных Штатов все, что было можно, нужда в Литвинове отпала, и Молотов добился его возвращения в Москву.
Впрочем, есть и другое объяснение. Сталин, раздраженный очередной отсрочкой в открытии второго фронта, летом 1943 года решил демонстративно понизить уровень представительства: из США убрал Литвинова, из Англии Майского, а заменил их молодыми дипломатами — в Вашингтон поехал Андрей Андреевич Громыко, в Лондон — Федор Тарасович Гусев.
Крестьянский сын, Гусев прочитал в газете объявление о наборе в Институт дипломатических и консульских работников при НКИД, поехал в Москву и был принят. В 1937 году приступил к работе в наркомате, в июне 1939 года стал заведующим 2-м западным отделом, который ведал отношениями с Великобританией. После нападения нацистской Германии на Советский Союз Федор Гусев оказался на ключевом направлении. Но профессиональному успеху сопутствовало личное горе. Жена Гусева эвакуировалась под Казань — вместе с другими семьями сотрудников наркомата. Они оказались в очень трудных условиях, маленький сын Гусевых простудился и умер (см. журнал «Новая и новейшая история» (2005. № 4).
В июне 1942 года Федор Тарасович стал первым посланником в Канаде, установившей дипломатические отношения с СССР. Ровно через год его внезапно отозвали в Москву и объявили о переводе в Англию. Нового посла в Лондоне принял Сталин. Гусев честно сказал, что молод для такого поста — ему было тридцать семь лет.
— У нас нет других людей, — ответил Сталин. — Многие сейчас на фронте. Нам же нужно отозвать посла Майского, который слишком оправдывает действия англичан, саботирующих открытие в Европе второго фронта.
«Ошеломлен сообщением о замене Майского Гусевым, — записал в дневнике Литвинов. — Вот уж действительно не ожидал».
Британцы сталинский жест восприняли как пощечину. Английские дипломаты возмущались: «Гусев плохо знал английский, не проявлял никакой инициативы, похоже, его взяли на дипломатическую службу из колхоза или после школы НКВД».
Черчилль был раздражен, не принимал Гусева. Когда британский премьер-министр прилетел в Москву в октябре 1944 года, Сталин за обедом провозгласил тост:
— За моего лучшего друга, посла СССР в Великобритании, товарища Гусева!
Отношение англичан к Гусеву стало лучше. Премьер-министр часто с ним беседовал, высказывал свои идеи, адресуясь, разумеется, к Сталину. Именно ему премьер-министр Черчилль сказал 18 мая 1945 года:
— Одно из двух. Или мы сможем договориться о дальнейшем сотрудничестве между тремя странами, или англо-американский мир будет противостоять советскому миру, и сейчас трудно предвидеть вероятные результаты, если события будут развиваться по второму пути.
ТРИ МИНИСТРА В ОДНОЙ МАШИНЕ
Андрей Андреевич Громыко, упорный, усидчивый, любимец Молотова, работал у Литвинова советником. Контакт будущего министра с бывшим не получился. Громыко и Литвинов не ладили.
Сам Громыко пишет в воспоминаниях, что присутствовал при весьма неприятном разговоре между Молотовым и Литвиновым. Он происходил в июне 1942 года в Вашингтоне. Молотов приехал в Соединенные Штаты на переговоры, Литвинов и Громыко его сопровождали. Разговор состоялся в машине, в которой оказалось сразу три министра иностранных дел СССР — действующий, бывший и будущий. Молотов опять стал говорить о том, что Англия и Франция подталкивали Гитлера к нападению на СССР. Это звучало как самооправдание. Литвинов не сдержался и возразил Молотову. Максим Максимович говорил подчеркнуто откровенно.
«Я поразился тому упорству, с которым Литвинов пытался выгораживать позицию Англии и Франции, — писал Громыко. — Несмотря на то что Литвинов был освобожден от поста наркома иностранных дел СССР за его ошибочную позицию, в особенности в оценке Англии и Франции, тем не менее он почему-то продолжал подчеркнуто демонстрировать свои взгляды перед Молотовым, а тем самым, конечно, и перед Сталиным. Странно было слушать этого человека… Я не сомневался, что по возвращении в Москву Молотов доложит Сталину об этом диспуте в автомашине. Также не сомневался и в том, что уже только из-за одного этого факта перспектива работы Литвинова в США в качестве посла может потускнеть. Так оно и произошло».
Литвинов был, видимо, последним человеком на этом посту, которому доставало мужской смелости, чтобы высказывать начальству свои взгляды в лицо, даже понимая, что его ждет наказание. Громыко был тогда страшно удивлен и продолжал удивляться в конце жизни, когда писал мемуары. Он-то себе, конечно, такого никогда не позволял. Его взгляды тоже расходились с представлениями малограмотного начальства, но Громыко с начальством никогда не спорил, потому и просидел в кресле министра почти тридцать лет. Нелюбовь Громыко к Литвинову привела к тому, что до конца восьмидесятых годов наркома почти не вспоминали, даже книгу о нем нельзя было издать. Предложение отметить память Литвинова (уже при Горбачеве!) Громыко просто потрясло.
— Как вообще можно предлагать такое? Его ЦК освободил от наркоминдела. Вы что, не знаете об этом? И за что? За несогласие с линией партии!
В начале апреля 1943 года Литвинова вызвали в Москву — без объяснения причин. Прощаясь с ним, президент Рузвельт прямо спросил:
— Вы не вернетесь?
Несколько месяцев Литвинов числился послом, но понял, что в Вашингтон уже не поедет. В конце лета послом в США назначили Громыко. Литвинов сохранил пост заместителя наркома, но без определенного круга обязанностей. Ему поручали то принимать экзамены в Высшей дипломатической школе, то решать хозяйственные вопросы.
В 1944 году Сталин потребовал от Наркомата иностранных дел анализа послевоенной ситуации, сложившейся в мире. Сформировали несколько комиссий. Одну из них возглавил Литвинов. Все предложили, по существу, одно и то же: создать вокруг СССР буфер безопасности, обезвредить Германию, не допустить создания в Европе военного блока, подписать с восточноевропейскими странами договоры о взаимопомощи.
Литвинов тогда сильно ошибся, предсказывая ход событий. Он полагал, что главным противоречием станут англо-американские отношения и что СССР следует вместе с Англией бороться против гегемонии Соединенных Штатов.