Горничная хотела и дальше её наряжать, да Заноза не позволила. Порылась в шкатулке и отыскала цепочку с красивым камешком. Камешек был необыкновенный: то белым отливал, то голубым, то розовым. Это ей Витас дал перед отъездом. Прямо со своей королевской шеи снял.
– Носи, – говорит, – Бурбелла. Это будет напоминать тебе о доме.
Тут он, положим, хватил, потому как никакого дома у Занозы и в помине не было. А только камешек ей страсть как понравился. И к платью подошёл, как нарочно.
За обедом Заноза помалкивала да в тарелку глядела. А королева всё больше племянницей интересовалась. Лайда надулась, как индюк, жеманничает, кривляется. Хочет, стало быть, тётушке угодить. Ну, да и пусть её!
Едва отобедали – Клибелла принцессу хвать и с собой потащила. Вроде как побеседовать по-родственному. А Заноза к себе потопала. Идёт и думает: «Приду, а там горничная сидит. Опять, небось, разувать будет. Чтоб ей провалиться! Похожу-ка я тут, осмотрюсь. Глядишь, она и уберётся восвояси-то ».
А поглазеть во дворце было на что: потолки с золотой лепниной, наборный паркет шести цветов, гобелены, подсвечники из горного хрусталя. В одном зале под потолком висела люстра. Не люстра даже – люстрища! Такая если по башке тяпнет – сразу окочуришься!
В другом зале увидала Заноза на потолке роспись: парень с девицей сидят под деревом. Он на свирельке играет, она глазёнками хлопает. А наверху, это на небе, значит, летает толстый, щекастый мальчуган с крыльями да целит в них из лука. До того потешный малец! Заноза даже захихикала. Потом – глядь, а дверь в соседнюю залу чуток приоткрыта. Красивая дверь: створки деревянные, резные. Да такая тонкая резьба – залюбуешься!
И нет бы Занозе мимо пройти, а ноги уж сами её к двери приволокли. Заглянула она в залу, а там – шкафы от пола до потолка. И все книгами заставлены.
Тут перед ней, откуда ни возьмись, появляется длинный дядька в ливрее и давай лопотать что-то невнятное. Слов не разобрать, но ясно, что выставить её хочет.
Заноза плечами пожала, фыркнула. Дескать, не больно-то и надо! Вдруг слышит: кто-то из комнаты отвечает. Тоже по-иностранному. А потом вдруг по-тарийски, да с таким акцентом – жуть:
– Проходите, сударыня, осматривайтесь.
Заноза и вошла. Чего ж не войти, если зовут?! Смотрит по сторонам: нет никого. Что ещё за странность? Может, у них тут попугай в клетке сидит? Огляделась Заноза – нет никакого попугая. Кто же с ней тогда разговаривает? Спросить бы у длинного, да по-тарийски он, похоже, ни бельмеса. А голос, тем временем, опять:
– Располагайтесь, сударыня. Почитать желаете или так полюбоваться?
Тут-то Заноза и сообразила, что никакой это не акцент. Просто невидимка пьян в стельку, оттого и лыка не вяжет.
– За вашей спиной – чудесное собрание сочинений древнева-рива-ривских-рийских философов.
Сказал – и захихикал. Длинный задрал голову, прогудел что-то по-стребийски и шмыг за дверь. Заноза тоже вверх посмотрела. Тут-то всё и объяснилось. Оказалось, что стоит там высоченная лестница (Заноза её поначалу и не заметила), а на ней, на самой верхотуре – толстый краснорожий дядька с бородой, как у гнома.
– Не бойтесь, – говорит, – сударыня, я вас не обижу!
Заноза только фыркнула. Это мы ещё поглядим, кто тут кого не обидит! А дядька, не иначе, стушевался:
– Прошу меня извинить, прекрасная незнакомка, но я не ждал… не ожидал… не… гостей…я.
Заноза не сразу сообразила, о чём это он. Потом пригляделась да так со смеху и покатилась: дядька-то в подштанниках. Нет, сверху у него всё чин по чину: белоснежная рубаха и шитый золотом камзол с красивым поясом. А вот снизу… Заноза даже отвернулась, а то срам один. Хотела было и вовсе убраться восвояси, да гном не пустил. Заныл так жалобно:
– Не оставляйте меня одного, сударыня, я же…я…я…я высоты боюсь!
Икнул и глазами захлопал. А глазищи тёмные, круглые, как у телёнка. Смотрит на него Заноза и думает: «Правильно боишься, дуралей! Сейчас свалишься – костей не соберёшь»!
Вслух, понятно, другое сказала:
– Зачем же вы, ваша милость, на такую верхотуру полезли?
Толстяк губы надул:
– Я, сударыня, книжку искал. Она здесь, где-то…
Он махнул рукой, лестница покачнулась и едва устояла на месте. Вот ведь шут гороховый!
– Что ещё за книжку?
– Стихи.
– Стихи? Вы, ваша милость, не иначе, приболели.
Гном носом зашмыгал, обиделся:
– Ничего я не приболел. Стихи, сударыня, есть величайшее искусство. Они способны открыть даже в самом… самом… как это по-тарийски?
– Что?
– Что «что»?
– Что по-тарийски?
– Как сказать, – он запнулся, – по-тарийски… Забыл.