- Семейная Жизнь, Вася, если отбросить шелуху, стоит на трех китах: быт, теща, секс!...
Последнего "кита" Богдан произносит с придыханием, через "э": сэкс, как старый стиляга, вкладывающий в некогда оригинальное слово целую гамму воспоминаний о "твистовой", "саксофоновой" молодости.
- Три кита, - все на первый взгляд просто. Но только на первый, Вася, взгляд!...
В Богдане, за мелкими формами, просматривается большой оригинал. Известно, что самое заметное отличие какой-либо речи - региональный говор, своеобразный акцент, не замечаемый самим "регионалом". Но произношение у Богдана, несмотря на донецкое происхождение, "правильное", чуть ли не московское. Я бы назвал это произношение типично городским, в моем понимании, характерным для средних, достаточно образованных, хотя бы в объеме школы, слоев. Оригинальность же речи Богдана - явно выработанная (сказалось прошлое массовика-затейника?), которая достигается чрезмерной насыщенностью предложений распространенными словосочетаниями, а так же, порой, намеренно вольным с ними обращением. Кроме того, тут же, сплошь и рядом, - неходовые обороты и пафосный тембр. Некоторые из эпитетов - с умышленным гротеском, иной раз какой-нибудь мелочи придается прямо-таки эпопейный градус. Чтобы так притворяться, необходимо большое напряжение. Сейчас я думаю, что, скорее всего, это был тот случай, когда привычка стала второй натурой. Но тогда, в вагончике, больше склонялся к мнению, что речевые выкрутасы Богдана - для смеха, при понимании им того, что слушатели "юмора" - достаточно развитые люди.
- Вася, ты вот посчитай, да скажи-ка мне, сколько месяцев ты уже свою жену не... ну, мучаешь?
- Да уж, считай, полгода, как сюда приехал... Что значит, мучаю? опомнился Вася. - Я же говорил, начальник который месяц обещает вагончик или комнату в общаге: вот-вот да вот-вот. Вот-то да вот-вот. А то думаешь, я без твоих подковырок не устал ждать? Только об этом и думаю.
- Эх, Вася, бабу ведь жарить надо! Жарить!... Как без этого! Э, нет. Пожил, - знаю. Ничего себе - полгода! Кто этот аспект супружества будет за тебя прорабатывать? Пушкин?
...По всему видно и слышно, что в основе своей это одни и те же вопросы, одни и те же ответы. И только небольшими вкраплениями, в виде не обозначенных ранее подробностей, незначительной сменой акцентов, да слегка обновленной интонацией для того или иного фрагмента Богдан окрашивает следующий вопрос и очередную поучительную историю из своей жизни, наковыривает изюминки из этого, как мне кажется, уже зачерствевшего и невкусного пирога. Изюминки предназначаются в том числе для меня, подневольного зрителя этой тундровой комедии.
Мне жаль Васю. Он не умеет воспринимать чужое слово, будь оно даже лишь элементом старческого словоблудия, иначе как серьезно.
Типичная картина: Богдан, в застиранной майке и трусах, габаритами и телосложением похожий на великовозрастного карлика, восседает по-турецки на койке. В "трапезных" случаях койка служит и стационарным стулом - рядом стоит самодельный металлический столик, оклеенный черной полимерной лентой, которой газовики изолируют магистральные трубы. Вася курит, сидя на своей кровати, расположенной напротив аналогичного Богданового ложа, уложив ноги под стол, нависая над крохотной столешницей покорным богатырем, великовозрастным детиной, для которого малы даже взрослые вещи.
- Вот Вася, ты мне ответь на такой простой вопрос. Ты жене помогаешь?... - преувеличенно громко вопрошает Богдан, невинно вскидывая вверх юркие червячки - подвижные черные бровки на маленьком лице.
Вася знает, что вопрос, как всегда, с подвохом. Мало того, он уже сто раз отвечал на него. Но хитрить Вася, в отличие от своего "прокурора" и "проповедника", не может. Поэтому отвечает по-прежнему, - как всегда, честно, как есть. Единственно, что он может себе позволить - отвечать лаконично, без излишних подробностей. При ответах он как-то странно подхохатывает, не улыбаясь. Впечатление, что бурные эмоции ему неведомы, что он никогда не засмеется и не заплачет.
- А как же, - Вася вздыхает. - Когда "тяжелая" была, как не помочь. Опять, когда пацанка родилась.... Одной воды сколько нужно. Из колодца-то. Опять, греть.... Это ж не в городе.
Кажется, что серьезным, с позитивной моралью, ответом на каверзный вопрос Василий пытается унять настроенного на словесное глумление Богдана. Напрасно.
- Вот-вот! Вот он, первый кит! Быт! Иди сюда на гарпун! - радостно восклицает Богдан. - Именно вот здесь, Вася, в этих благородных бытовых мелочах и кроются эти самые вредные корешки, вытягивающие все питательные соки из нашей, Вася, мужской, гусарской доброты. Потом эти корешки мощнеют, мощнеют... - Богдан, выпучив глаза, показывает, как "мощнеют" корешки, топыря и раздвигая перед лицом игрушечные ладошки. - Потом они, как змейки, целенаправленно переплетаются, - Богдан сводит ладошки в замок, - образуют крепчайший корень. - (Пытается вырвать ладошки из замка, якобы ничего не получается.) - На котором потом вырастает такая, знаешь, махровая проблема, непреодолимая анаконда, змеища, знаешь, толстозадая и непререкаемая. И ты, Вася, тогда против нее, какой бы крупный не был, - становишься.... Становишься - ну, прям как я ростом.
На этом самокритичность, которой Богдан, для убедительного контраста, жертвенно сдобрил страшную картину, заканчивается. Он быстро уточняет, выставив вперед указательный палец:
- Но я не про физический рост, Вася, я не про рост. Ты на мой рост не смотри. Лучше - слова слушай!.. Слова-то, признаем без ложной скромности, высокие!
Весь диалог, в котором ведущая роль принадлежит, разумеется, Богдану, и поэтому больше походящему на активный (в смысле живого контакта со зрителем) монолог, построен, с небольшими вариациями, по классической схеме: вопрос, предварительная мораль, пример, окончательная мораль. Оратор-моралист, по большому счету, творит речи для себя, наслаждаясь собственной проницательностью и, что немаловажно, покорностью зрителя, порожденной, естественно, убийственной простотой аргументов. Ибо все великое - просто. Часть этого самонаслаждения имеет возвышенно-бескорыстный окрас: рядом лежит незнакомый безмолвный истукан (это - я ), который в скором времени, непременно напитаясь мудростью непризнанного метафизика-самоучки, уедет в неведомые теплые края и будет, если преодолеет жадность и лень, делиться этой мудростью с миром, который, увы, никогда не узнает имени того человека, который...
Который продолжает:
- Помню, жена меня попросила.... Это буквально в первый месяц нашей совместной жизни. Тоже, знаешь, такая "тяжелая" была. Не в смысле, там, будущего потомства (нет, рановато еще было), а в смысле - ме-е-едленная, то-о-омная, - Богдан вытягивает губы, прикрывает глаза, двигает плечами, изображая павлинью походку. - Говорит мне, Богдя, я пошла, дескать, в магазин или, там, на рынок, а ты, милый, полы, будь добр, помой в нашем гнездышке. Ага. Еще, помню, шутливо так, подмигнула, за щечку меня, вот так вот, потрепала и стервозно эдак пропела, как оперная певица: "Разделение труда-а-а!.." Вроде как шуточка с намекательным, понимаешь, аккомпанементом. Я уже тогда подсек, что из этих тонких намеков могут получиться толстые, как известно, обстоятельства.
Богдан делает внушительную паузу. Сердитыми, резкими ударами взбивает подушку. Все это для того, чтобы слушатели осознали серьезность момента, основанную на природном женском коварстве. Коварстве часто завуалированном, поэтому особенно опасном. Якобы справившись с благородным гневом, прочистив горло искусственным кашлем, он продолжает прежним, невинным тоном:
- Ладно, говорю, и улыбаюсь, ручкой ей в окошко машу: даси-даси, ходи по магазинам спокойно, Людмила Русланова. А сам думаю, сейчас я тебе спою арию маленьких лебедей. Так спою, что ты, солистка с погорелого театра, на всю жизнь поймешь, кто в доме истинный капельмейстер. Поймешь, что у тебя голоса нет, что тебе медведь на ухо наступил. А я, со своей генеральной стороны, по всем нотам разложу. Да. Отрегулирую. Весь труд сейчас разделю и распределю на всю нашу оставшуюся совместную биографию, кому хор петь, кому по балетам скакать!...