Повисает торжественная пауза, заглушающая все посторонние производственные шумы за стенами вагончика. Лампочка под потолком, слегка покачиваясь, сияет необыкновенно ярко.
— Брешешь, небось, — громко говорит Василий, без всякой маскировки глядя на меня. Это обращение к Богдану: не ври при человеке-то. И ко мне: врет компаньон, не обращайте внимания.
Богдан заметно смущается. Ища в памяти убедительную аргументацию, для начала прибавляет громкости, которая вкупе с грустной интонацией выдает цель: эта фраза больше не для Васи, а для постороннего слушателя, то есть для меня:
— Я, Вася, уже давно не вру. И, вообще, не допускаю аналогичных противоправных действий. — Казалось, Богдан начал издалека, чтобы опять рассказать что-то веское, которое напрочь развеет все сомнения относительно его порядочности:
— Во время войны, Вася, немцы у нас в городе стояли. В нашей квартире тоже один кратковременно присутствовал. Герр Ганс, как сейчас помню. Хер Ханс, как он сам говорил. Мы с матерью на кухне жили. Этот самый что ни на есть фашист, Вася, меня, знаешь чего?
— Чего?
— Отучил воровать, вот чего. А воровство, как известно, основано на лжи.
— А ты воровал, что ли?
— А я у него папироски, как истинный патриот своей родины, лямзил. В коробках, россыпью, хвать жменьку из кучки, где побольше, и побежал. Таким образом, насколько мог, подрывал могущество немецкой военной машины. На яблоках попался…
Богдан заерзал на кровати, нервно зачесал оголенные руки и давно немытую голову.
— Он, нацистская курва, поставил вазу с яблоками на подоконник, а сам-то спящим притворился. На живца, вроде как, охотился. Видно, давно «Бохтана», куряку малолетнего, заподозрил в партизанской деятельности. Ну и огрел меня, фриц гитлеровский, сапожищем кованным, каблук с подковой. Выхватил из-под кровати за голенище и каблуком с подковой хрясть по голове. Я отползаю в коридор, на карачках, хвост поджал, а он идет рядом в кальсонах и что-то лопочет. А меня в глазах радуга. Такая, знаешь, не полукружьем, как в природе, а прям замкнутой сферой, мерцает. Я думал, конец, если еще раз врежет. «Хайль Гитлер», — уважительно так говорю и дальше отползаю, вроде как степенно.
Богдан глубоко вздохнул:
— Больше, правда, не тронул, за что я ему благодарен. Только думаю, и думы эти весьма небеспочвенны, что через тот нокаут с тех пор я расти перестал. Почти. После войны сантиметров на несколько вытянулся, и все. Остальное в корень пошло. В смысле жизненной обстоятельности. После войны ФЗУ, детство, прямо скажем, несытное. Однако, по дачам или, там, по вагонам не лазал, и прочая, и прочая, как мои, так сказать, сверстники-современники из училища, — нет, ничем таким незаконным не промышлял. Иной раз веришь-нет? — по рынку иду, взгляд если упадет на кучу какого-нибудь фрукта, апорта какого-нибудь, — а продавец забалакался, отвернулся, бери не хочу, так я аж зажмуриваюсь и озираюсь кругом: нет ли кого рядом с сапогом кованным!.. Комплекс, Вася, комплекс. Последствие войны.
Богдан трагически замолчал.
— Да, кому война, а кому мать родна, — неопределенно отреагировал Василий.
Видимо фраза не вязалась с тем, что ожидал Богдан. А ожидал он, судя по всему, более определенного сочувствия. Возникла пауза. Наконец, кашлянув Богдан спросил:
— Вот, Вася, это ты к чему сказал? Я вот твою фразу — и так, и эдак прикладываю, — никуда не пришивается.
— Все пришивается. Побольше б таких комплексов. А если б — по языку какой-нибудь подковой?
— Эзоп ты, Вася, Эзоп. В крайности впадаешь: иногда, вроде, простой, а иногда — Эзоп. Даже я тебя не всегда понимаю.
— Сам ты Эзоп старый, — без всяких эмоций заключил Василий.
— Ты на возраст с отрицательной точки зрения не смотри, — опять предостерегающе выставил вперед палец Богдаг. — Старый конь борозды не портит!.. У старых коней еще поучиться нужно! — Богдан зевнул.
Переход на общие фразы обычно сулил скорое окончание беседы и отход ко сну.
Как зритель, я достаточно много узнал о моих героях. Кое-что они поведали мне лично. Это случалось, когда один из них временно отсутствовал в вагончике. В такие минуты мне доводилось видеть буквально раздавленного своей печалью Васю и почти серьезного Богдана. Оказавшись вместе, они переворачивались, по терминологии Богдана, до неузнаваемости. Богдан становился великовозрастным полугородским ерой, а Василий — бесстрастным деревенским детиной.
Однажды Богдан принес мертвого зайца с жуткими глазами, похожими на черные перламутровые пуговицы. Бросил тело у порога. Заговорил рассержено: