Я нашел подходящую, недлинную, но толстую березовую жердину. Привязал к этому несгибаемому удилищу леску «миллиметровку», маниакально радуясь ее прочности. Из четырех крючков и той же лески, с помощью прочнейшего узла, названия которого до сих пор не знаю, связал приличный якорек, который, ввиду своей массивности сам мог быть грузилом. Однако для большей обстоятельности роль донного утяжелителя я доверил моему ключу от гаража, очень кстати оказавшемуся в кармане.
За насадкой пришлось сбегать к вигваму, из которого по-прежнему торчали ноги моего коллеги и доносился его хрюкающий храп. Только ли ругал я его в тот момент или еще благодарил за подаренную возможность отличиться? — точно не помню. Возле увядшего костра, из подходящего моему и щучьему интересу, кое-что нашлось: обрезок копченой колбасы, в оболочке и со шпагатным бантиком, и полбуханки хлеба, испачканной в саже. Все это было торопливо захвачено и унесено к берегу. Кусок хлеба предназначался мне — для того чтобы продержаться до поимки щуки, без которой я уже окончательно решил не возвращаться в лагерь. Колбасный обрезок, соответственно, был насажен на якорь суперудочки и даже, для прочности, подвязан к нему упомянутым шпагатиком.
Итак, удилище вогнано в песок. Размах, бросок, громкий шлепок по воде, — и рыбалка для меня, наконец-то, после десятилетнего перерыва, началась.
…Надо сказать, что это уже был конец августа. Как говорят на Севере, уже не лето. Реальная осень желтила и обгладывала березу, солнце не грело, его просто не было видно за неконтрастными, как воспрянувший к небу туман, облаками. С похмельем пришло понимание холода, которым тянуло от воды и сырого песка. Но костер разжигать я не стал, чтобы не привлекать внимания к своей «особенной» рыбалке. Тем более что в лагере уже слышались голоса — это проснулись засони в вигваме и возвращались рыбаки с озер. Вскоре потянуло вкусным духом варящейся ухи, а еще через некоторое время, уже в сумерках, загорланились песни — я заметил, что они были уже не так громки: народ устал. В полночь, это я зафиксировал по своим часам, все стихло. Видно, что на мое отсутствие пока никто не обратил серьезного внимания. Только несколько «ау» перед полным затишьем. Это очень кстати. И все же: эх, коллега…
Надо ли уточнять, что у меня все это время, с утра до ночи, не было ни клева, ни поклевки? Утром нам предстояло отчаливать домой. Я тоже, как, наверняка, и все рыбаки в лагере, был уже без сил, глаза слипались, было очень грустно — оттого, что моя сегодняшняя мечта не реализовалась, что завтра будет немножко стыдно перед собой за возвращение без улова. В качестве утешения — рассеялись свинцовые облака, и в небе появилась ласковая луна, волшебно озарив окружавшую меня природу. Чуть в стороне, из прибрежной полоски воды, рядом с дрожащим блином отраженной луны, выявилась острая мордочка ондатры. Не обращая на меня внимания, она проплыла под удочкой, похожая на мокрую варежку. Стало тепло и уютно, сон и явь смешались.
…Кого-то принес аист, кого-то нашли в капусте. А меня поймали в реке. Я проплывал… Зашли в воду, взяли на руки, прижали к себе, вышли на берег… Так говорила мама. Я часто пытался представить себя плывущим, тогда. Плыл ли я, играя — ныряя, выныривая. Или просто лежал на волнах, и смотрел в небо. Почему маленькие не тонут? Вот так, отвечала мама, не тонут и все. А откуда я взялся, плывущим? Из реки… А что я там делал до того как меня… поймали? Просто… жил, наверное, особенным образом; пришло время, и мы тебя… забрали из воды. Зачем? Ты стал нам нужен. А почему я ничего не помню? Так надо, да и вообще: маленьким полагается помнить только с определенного возраста. А где мне было лучше, там или здесь?…?
Даже родители, оказывается, не знают всего. Для них я: взялся, явился, материализовался — и поплыл.
В детстве я часто таился на вечернем берегу: вдруг кто-то, маленький, поплывет мимо… А что бы ты с ним сейчас делал? — смеялась мама. Играл, дружил бы… Придет твое время — и ты его обязательно поймаешь. Раньше он все равно не появится…
Это было не здесь, — гораздо, гораздо южнее. Большинство взрослых северян — пришлый народ. Даже если умереть здесь и быть похороненным в вечной мерзлоте, все равно остаешься пришлым, «памятным» — пришедшим сюда на памяти, чьей-то. Что касается моей, — иногда я жалею, что она у меня есть… Лучше бы я был «беспамятным».