Сразу за этим — встреча на темной аллее парка с пляжным весовщиком. «Римский расстрига» в белом костюме выглядел на удивление солидно в окружении таких же друзей, но голос был прежним — зловещим и устало-печальным:
— Ну что, сторож, проспал чернышку? — Кулак, блеснув перстнем, вынырнул из-за спины и больно воткнулся в солнечное сплетение. — Ни себе, ни людям, шакал. Собака на сене… — Еще раз блеснул перстень, еще раз стало больно.
Аэропорт, согласно сезону пик, встретил Николая отказом: билетов нет.
Железнодорожный вокзал обнадежил, усиливая решимость, пообещав билет на вечерний «северный» поезд. Время отправления — час заката. Это Николай подметил, присвоив совпадению символ границы между прошлым и будущим. Он продолжал мечтать.
Он уже не сможет жить, как прежде… Человек, до сих пор не нашедший себя в профессии, в увлечении, — он превратит свою жизнь со смуглой женщиной в искусство. Которому будет поклоняться, в котором будет творить…
Он успеет в город Мулатки до ее прилета туда из столицы. Он будет жить в аэропорту и встречать самолеты… Или, если такой вариант окажется неудачным, то пускай будет еще романтичней: он поселиться в том полярном городе, устроится на ночную работу. А днями будет бродить по осенним, в желтом листе берез и рыжей хвое лиственниц, а потом по заснеженным, улицам, и вглядываться в лица прохожих… Наконец, зимой он ее встретит, такую красивую и приметную на белом.
Их бескорыстный и нежный дуэт вылечит ее дикость, его благородная решимость, презирающая внешнюю суету и кривотолки, оградит ее от памяти детских страданий. Их броский союз, их заметность, будут стимулировать творчество отношений… У них вырастут красивые дети, — воспитание в особенной семье определит в них задатки нечванливого, здорового, первородного аристократизма…
Он уйдет из дешевого, подонного бизнеса, вновь станет физиком или лириком, — а может, и тем и другим, в нем этих слагаемых поровну. Защитит уже практически готовую, заброшенную пять лет назад, диссертацию. Вытащит из чулана пыльные холсты, примется за новые, докажет жизнеспособность своего направления, за которое был когда-то ошельмован. Нарисует смуглую звезду, ее траекторию…
Сверкнули зловеще бамперы, — скрипнул, зашипел, минорно запел горячий воздух привокзальной площади. Панический поросячий визг тормозов, переходящий в запретное шипение втирающейся в асфальт резины — «Тщ-щ-щ!..», жалобный стон черного железа, на секунду прижатого могучей инерцией к земле. Отрешаясь от выкриков и гримас таксиста, Николай прочел за приспущенным стеклом укоризненную грусть, исходящую из мрачных глубин заднего сиденья: отдельно — глаза, затем губы… Глаза и губы, по которым он, как художник, узнал…
Нет, никого он не узнал, чудес не бывает. И все же, безотчетно, проводил взглядом рванувшее с места сердитое авто, отметив натуральность затылка пассажира, не вальяжным хозяином, а сиротливой деталью врисованного в экран широкого овального окна.
Конечно, бред. Он сам, уже лет десять назад, видел этот развороченный пулей череп, когда сорвалась с петель, рухнула, разметывая со столов листки, расшатанная персоналом НИИ дверь. На одном из смятых бланков (обратная сторона финансовой ведомости) — «последнее слово», которое прыгающими буквами изобразил разжалованный в инженеры неудавшийся начальник отдела, прежде чем вставить в рот холодный ствол никелированного «макарова». Это было обращение к жене и дочке, на чью судьбу он, «никчемный» человек, покусился и оказался недостойным «и только поломал»… и прочие, типичные для подобного случая банальности.
Суицидник — бывший институтский однокашник Николая. Отсюда и знание всей предыстории. Жена бедолаги, ныне вдова, — генеральская дочка, рыжая гибкая красавица, первая мисс факультета. Отец ее, тогда еще бравый отставник, чуть не погиб от инфаркта, узнав о выборе своей любимицы, чьей руки несколько лет безуспешно добивались несколько военных курсантов, а потом лейтенантов, потомственных офицеров из устойчивых известных военных династий, с гарантированным продвижением по «звездной» лестнице. Дочери презрительная обида. А гнев экс-генерала был сконцентрирован сугубо на «примаке» (это клеймо, подаренное тестем, зять нестираемо носил всю оставшуюся жизнь). Держась одной рукой за грудь, другой, отстраняясь от стакана с каплями, которые пыталась влить в него заплаканная супруга, седой, обессиленный лев гневно вышептывал: «Знаешь ли ты… Как тебя там. Знаешь ли, куда ты вошел, в чей дом?!.. Сможет ли теперь она, моя девочка, лелеянная, оберегаемая всем, чего я достиг, — завоевал, наконец… Знаешь ли ты, что такое карьера, свет, общество!..»