— Пойдем, — сказала она.
Далеко ли они ушли? Квартал-другой, и показалась больница. Сколько шагов Эди сделала мимо, прежде чем сердце потянуло ее назад? Напрасно отец уговаривал ее встретиться с этим холостым еврейским парнем. «Какая разница, когда получишь анализ, результат не изменится», — сказал он. Однако на углу Сент-Клэр-стрит Эди встала как вкопанная, застывшая и живая одновременно. Ветер трепал подол ее платья и волосы.
«Знаешь, а мой отец перевел на английский три книги русской поэзии. Так, ради удовольствия. Даже не по работе, просто любил стихи. У меня есть эти книги, могу показать. На обложках — золотое тиснение», — вот что она хотела сказать этому парню, который сыпал шутками и трогал ее за локоток.
«Он любил мою мать и помогал людям», — вот что она хотела сказать этому парню, смотревшему на ее губы.
«Ты хоть представляешь, что такое прожить хорошую жизнь?» — вот что сказала бы Эди, владей она собой.
— Мой отец болен, — произнесла она вслух.
Все еще глядя на Ричарда, Эди махнула рукой в сторону больницы.
— Да, ты говорила.
— Есть что-то не хочется.
— Тебе нужно есть, — ласково сказал он и взял ее за плечи. — И я об этом позабочусь.
Вот так и вышло, что их первое свидание закончилось в больничной палате. На прикроватном столике лежала коробка с пиццей от Джино. Отец кашлял и смеялся над каждой шуткой Ричарда. Все делали вид, будто Эди не выходила в ванную дважды, чтобы поплакать. Эту историю она рассказала на десятую годовщину свадьбы, когда они еще немного любили друг друга.
— Он не бросил меня в трудную минуту, — сказала Эди друзьям, собравшимся в отдельном зале ресторана. — С этого все и началось.
Гости подняли бокалы. За любовь, сказали они. За любовь.
Мидлштейн в изгнании
— С одной стороны, — говорил Ричард Мидлштейн, еврей, владелец местного бизнеса и бывший житель Нью-Йорка, — нашему браку почти сорок лет, мы с женой всего достигли вместе, у нас есть дом, друзья, дети с внуками, мы участвуем в жизни храма.
Впрочем, их отношения с синагогой в последнее время разладились. По нескольким причинам, одной из которых, и не последней, стало здоровье жены.
— Я подумал о детях. Однако решил, что Робин до нас особого дела нет, а Бенни занят, ублажает свою женушку. Разве что внуки расстроятся, и то вряд ли сильно.
С другой стороны, — продолжал Ричард Мидлштейн, новоиспеченный холостяк, еще не слишком старый мужчина, респектабельный, уставший, однако не сломленный, — моя жена, конечно, умная женщина и сделала в жизни много добра, надо отдать ей должное, но она меня совсем измучила. Каждый день клевала до крови. В последнее время стало просто невыносимо, вы и представить себе не можете. К тому же она растолстела, до того что я уже не мог ее любить по-прежнему. Не поймите превратно, мне нравится, когда есть за что ухватить. Я видел, на ком женился. Но ведь она себя убивает, и день за днем — все больше. Сил нет смотреть на это. — Он понизил голос. — У нас давно уже не было супружеских отношений.
Он-то думал, что к шестидесяти желание угаснет. Думал, ему станет все равно, что они спят на разных концах кровати, держась за угол, будто за край обрыва. Однако шестьдесят исполнилось, а страсть не желала угасать, нерастраченная, живая — взрывной заряд, ждущий своего часа. С другой стороны, Ричард знал точно, что больше не прикоснется к рыхлому, покрытому венами, раздутому телу жены. Когда же еще уходить, если не сейчас?
— У меня просто не осталось выбора… Нас разведут месяцев через шесть, плюс-минус.
(Плюс.)
— Уверен, вы понимаете.
Хорошенькая рыжая Джилл, с которой он познакомился в Сети, юридический секретарь пятидесяти лет с хвостиком, три года назад потеряла горячо любимого мужа. Дорожное происшествие, пьяный водитель (не он, второй мужчина). Джилл ходила на свидания скрепя сердце. Она все на свете отдала бы, чтобы вернуть свою любовь. И нет, она не понимала. Она сидела, сжав руки, смотрела в стол и вспоминала их свадьбу — скромную церемонию в Мадисоне, где она выросла. Джилл представляла мужа, как делала теперь слишком часто, признавая, что это уже напоминает болезнь: он склонился над ее коленом, стягивая подвязку, а вокруг смеялись и хлопали их самые близкие друзья.