Сейчас у Робин было всего две соседки. Одна почти не появлялась, потому что жила у друга, но тайно. Что-то вроде «не будем расстраивать наших родителей-католиков, пусть нам почти тридцать, и мы явно не девственники». Другая постоянно сидела дома, потому что ходить было некуда, почти как Робин. Они снимали просторную квартиру в Андерсонвилле,[2] всего в трех остановках на электричке от частной школы, где Робин уже семь лет преподавала историю. Жизнь пошла почти сносная. Правда, иногда Робин спрашивала себя, не рано ли вернулась, ведь обратного пути не будет. Все, Чикаго. Конечная.
Теперь у нее больная мать, о которой нужно заботиться.
Да и куда бы она поехала? Все равно везде жила бы одинаково. По утрам — кофе, зарядка, пять миль трусцой, душ. Потом Робин мазала лицо увлажняющим кремом, убирала с подбородка прилипший волосок, слишком сильно подводила глаза, а перед уходом поливала комнатные цветы, о которых заботилась мало, но по привычке не давала им засохнуть. Автобусом или электричкой в школу — та находилась достаточно близко, чтобы не проводить полдня в дороге, и достаточно далеко, чтобы чувствовать себя взрослой. Настоящие взрослые не работают дома. Это и не нравилось ей в Дэниеле, потому-то она и не относилась к нему серьезно. В пути Робин читала библиотечные книги — какой-нибудь роман из тех, что написаны после семидесятых. Иногда ее губы трогала чуть заметная улыбка, хотя вслух она никогда не смеялась. На уроках Робин рассказывала классу о Вьетнамской войне, увлекалась и начинала говорить о политике — без особого пыла (протестующим она, конечно, сочувствовала, но «мы должны всегда поддерживать наших солдат»). После занятий обедала с подругой, такой же острой на язычок незамужней девушкой. В столовой они садились за отдельный столик и потешались над всеми вокруг — учениками и преподавателями, однако в конце концов находили в каждом что-нибудь хорошее. Потом Робин ехала домой, заходила в магазин купить продуктов, экологически чистых и в основном вегетарианских, готовила ужин, за едой читала, водя по строчкам пальцем. Когда в комнату заходила соседка, Робин улыбалась, но тут же опускала глаза, будто в книге попался особенно интересный момент. Не то чтобы она лицемерила, просто повод еще немного помолчать и насладиться лишней минуткой одиночества. Потому что затем она шла в бар — иногда с парнем, иногда знакомилась уже там — и превращалась в женщину, чувствовала своего рода власть, заряжалась энергией мужчины, сидящего напротив, забирая ровно столько, сколько нужно, чтобы ощутить себя по-прежнему значимой, полноценной и сексуальной. Это ей ничего не стоило — только приди и будь. Все без обид. Она не хотела ни страдать, ни ранить кого-то. Беседа, невинный флирт. А потом Робин выпивала ту дозу, которая нужна, чтобы вырубиться на ночь.
Какая разница, где жить — в Денвере или Сан-Франциско, в Атланте или Остине? Она везде вела бы себя одинаково. Главное, чтобы не пришлось жечь мебель в переулке.
В конце утренней пробежки — Робин бегала быстро и возле дома сгибалась пополам, уперев руки в колени и тяжело дыша, — кожа всегда горела. Эту часть дня — время, когда она неслась во весь дух, — Робин любила больше всего.
Сейчас, сидя на барном стульчике, она свесила голову, ожидая прилива крови. Дэниел погладил ее по шее. Не стал спрашивать, в чем дело. Умница. Знает, когда лучше помолчать.
Наконец она выпрямилась. Нет, после бега ощущение много лучше, такое не подделаешь.
Дэниел и Робин снова подняли кружки, теперь — за брак ее родителей.
— Нам всем пример, — сказал Дэниел.
— Не смей!
— Выходит, операции — ничего, а развод — запретная тема? Все с тобой ясно, Робин. Старая ты, сентиментальная дура.
Она совсем не сентиментальная. Просто сердце переполнилось любовью; чувство не уходило, его нужно было куда-то деть. Робин взглянула на Дэниела, и в голову закралась подлейшая мысль: сойдет.
Она потянулась через угол барной стойки, чувствуя, как острый край впивается в живот, и поцеловала Дэниела. Получилось неловко, однако не так уж плохо.
С минуту Дэниел молчал. Его глаза ничего не выражали.
— Неплохо бы сначала поговорить.
— Вот как раз говорить тут и не о чем. Ни говорить, ни думать. Просто делай, и все.
Они вышли, не сказав ни слова.
Эди, 202 фунта
В доме Герценов помешались на Голде Меир. Отец, его друзья по университету и синагоге, несколько новых эмигрантов из России, которых он, по обыкновению, опекал, выходные напролет просиживали за кухонным столом и говорили о ней, курили, пили кофе. На тарелках лежали кусочки белой рыбы и сельди, бублики, лосось, паштеты. Яркие зеленые овощи, лопающиеся от маринада. Пирожки с вишней, покрытые волнистыми полосками подтаявшей глазури.