оединяет противоположности: любовь — это единство, которое созидает ради единства. Сравним определение, которое дает Эросу Фрейд: «…сексуальный или инстинкт жизни, которые лучше всего объединить в одну группу под именем Эроса; их цель обычно состоит в том, чтобы образовывать из живой материи всё большие единства для того, чтобы жизнь могла продолжаться и достигать своего высшего развития». О том же говорит Тил-лих: «Любовь — это влечение к единению разделенного… Любовь проявляет свою наибольшую силу там, где она преодолевает наибольшее разделение. Онтология любви приводит нас к фундаментальному утверждению, что любовь есть единица». Свойство эроса, присущее любви, говорит он, «влечет ее к соединению с тем, что является носителем ценностей, из-за ценностей, которые оно в себе воплощает». Такой эрос невозможно отождествить ни с добротой, ни с состраданием, ни с врачебной заботой; такой эрос — это любовь как целое, которая созидает ради целостности. А целостная любовь включает и ненависть, подобно тому как творческая способность включает разрушительное начало. Так называемый терапевтический эрос всегда имеет в себе нечто общее со снисходительностью братской любви, с материнской или отцовской заботой и лаской; это — только добро. Как может он дать затянуться душевной ране — снизу и внутри? Ведь сам эрос уходит от так называемой терапевтической ответственности, потому что он всегда удивительным образом слабее проблемы, с которой ему приходится иметь дело. Чем-то он напоминает ребенка — дурашливый, непосредственный, безжалостный в своей откровенности, но игривый и веселый. Поэтому и удается ему исцелять душевные раны изнутри. Он желает не благополучия или здоровья другому человеку; он желает другого человека. То, что исцеляет, — это наша взаимная потребность друг в друге (включая присущие нам деструктивные элементы), а отнюдь не ваша потребность быть исцеленным, которая, разумеется, не может не вызвать сочувствия. Терапия — это сама любовь, вся в целом, а не какая-то специальная часть ее. И снова в подтверждение наших мыслей мы можем сослаться на Сократа: «Ибо Любовь, эта прославленная и всеобъемлющая сила, включает в себя любой вид страстного желания счастья и блага…И это причина того, почему я сам почитаю все элементы Любви и, всячески в них подвизаясь, другим советую следовать моему примеру». «Вероятно, я смог) — помочь тебе в твоем стремлении к прекрасному и благу, потому что я и сам их любитель. Ибо, когда я страстно желаю кого-то, я отдаю всю силу моего существа для того, чтобы он любил меня в ответ на мою любовь, для того, чтобы возбудить в нем страстное стремление в ответ на мое страстное стремление, и видеть, как мое желание дружбы находит ответ в его желании». Целостная любовь включает в себя мое желание, мое страстное стремление к вам, мое желание в чем-либо с вами участвовать, равно как и глупые, ни на чем не основанные надежды на то, что вы станете лучше, внутренне вырастете, преобразитесь и обретете свои крылья. Целостная любовь включает также и мою тоску — то томление, ту нужду, причина которой — вы, и, наконец, оно включает мою потребность в вашей ответной любви. Все это мешает мне признать, что я так переплетен с вами, другим человеком, или что я переплетен с самим собой и моей собственной душой. Эта любовь всегда здесь, подобно тому как творческий инстинкт всегда потенциально присутствует в каждом из нас, так что «в действительности мы все — любовники в любое мгновение нашей жизни. Бытие в любви, как говорит Гоулд, открывает нам «наше подлинное призвание; ибо бытие в любви есть в действительности выращивание заново наших духовных крыльев», поскольку «душа в своей сущностной деятельности есть не что иное, как любовь», и «душа полностью является душой, только когда она любит». Или, по словам Сократа: «Я не могу назвать часа, когда бы я не был влюблен в кого-нибудь». Нет человека, которому было бы неведомо чувство любви. Следовательно, терапия — это любовь, живущая в душе. Обучающий и лечащий психотерапевт — если мы пользуемся сократовско-платоновской моделью философа, который учит и лечит, — пребывает в той же самой плоскости бытия, что и любящий; началом для обоих является одно и то же исконное побуждение, стоящее за их поисками. Терапия как любовь души — постоянно существующая возможность для всякого, кто не поджидает возникновения терапевтической ситуации или особого «терапевтического эроса», который сам служит примером неправильного употребления термина, за что ответственность лежит на рефлексии. Такая любовь обычно проявляется в терапии через дух, с помощью которого мы приближаемся к феноменам психического. Каковы бы ни были эти феномены, эрос стремится быть связанным с душой и пытается отыскать для этого путь. Этот дух изобретательной находчивости и творческий ум Эрос унаследовал от своего отца — неважно, кто им являлся: Порос или Гермес. Любовь не только находит путь, она ведет этим путем, выполняя роль психопомпа, и сама по своей сути является этим «путем»". Поиск психологической связи посредством эроса — это путь терапии, понимаемой как созидание души. Сегодня это воистину «царский» или наиболее легкий путь — такой же прямой и короткий путь к бессознательному психическому, как и другой путь, ведущий через сновидения или определенные комплексы. Творческое проникновение в бессознательное не обязательно является результатом рефлексии; оно также и то vivencias, то волнующее нас осознание, источником которого становится вовлеченность. Психологическое осознание, одушевляемое эросом, животворит и воскрешает. Что-то новое возникает в нас самих или в другом. Любовь делает незрячим только обычный взгляд на вещи; она открывает новый способ постижения, потому что только для взгляда любви мы полностью открыты. Рефлексивную проницательность можно уподобить лотосу, поднимающемуся из центра безмятежного озера медитации, тогда как творческое озарение возникает на тех кровоточащих и уязвимых краях, которые соприкасаются при столкновениях, в пограничных ситуациях, где мы особенно чувствительны и не защищены — и, как это ни странно, наиболее одиноки. Чтобы встретиться с вами, я должен отважиться и предстать перед вами таким, каков я есть. Обнаженный, открытый человек всегда требует от собеседника напряжения его психических сил. Куда безопасней наедине предаваться рефлексии, чем встретиться лицом к лицу с вами. И даже излюбленный афоризм приверженцев рефлексивной психологии, для которой главной целью является сознание, а не любовь, «Познай самого себя» представляется творческой психологии недостаточно удовлетворительным. Не «Познай самого себя» посредством рефлексии, но «Открой самого себя», что равнозначно заповеди любви, ибо нигде мы не открываемся в большей степени, чем в нашей любви. «В своем выборе любимого или любимой и мужчина, и женщина, открывают свою сущностную природу. Любовь является откровением самости». И ни в чем мы не проявляем такую слепоту, как в любви. Но разве в скульптуре и живописи любовь изображают с завязанными глазами только для того, чтобы показать нам ее слепое, неодолимое влечение, неведение и бессознательное, направленное на плотское? Любовь ослепляет нас для того, чтобы погасить неверное и привычно-повседневное зрение, чтобы еще один глаз мог открыться, глаз, который воспринимает движение от души к душе. Привычная перспектива не дает возможности видеть сквозь плотную оболочку человеческой видимости; как вы выглядите, что вы носите, как идут ваши дела. Слепой глаз любви видит невидимое для обычного глаза, делая непрозрачное для меня (например, то, что моя влюбленность в кого-либо — ошибка) прозрачным. Я способен смотреть сквозь ограниченную и нелепую очевидность, которую видят все остальные, и одновременно глубоко проникать в психическую неизбежность своего эротического влечения к конкретному человеку. Я обнаруживаю, что всюду, где бы ни появился эрос, происходит то или иное психологическое событие и всюду, где бы ни обитало психическое, эрос неизбежно заявляет о себе. Подобно ранним изображениям Эроса, я — обнажен: зримый, прозрачный, дитя. Подобно поздним изображениям Амура, я — слеп: не видя ничего из очевидных, ясных для каждого ценностей нормального мира, я открыт лишь невидимому и даймоническому. Теперь наши образы и цели изменяются: не Просвещенный Человек, который смотрит и видит, но Прозрачный Человек, на которого смотрят и видят насквозь; безрассудный человек, который ничего не утаил в себе, стал прозрачным благодаря адекватной самооценке; его душа любима им, она полностью открыта, полностью выражает себя; он есть именно то, что он есть, он свободен от параноидального утаивания, от знания своих секретов и своего секретного знания; его прозрачность является своего рода призмой для мира и для не-мира. Ибо невозможно рефлексивным путем познать себя; только последняя рефлексия — отражение некролога — может сказать правду, и только Богу известны наши действительные имена. Мы всегда в положении отстающих с нашими рефлексиями: слишком они запаздывают, приходя после события; или же мы видим, как сквозь мутное стекло, когда мы находимся в самой гуще событий. Как мы сами можем познать себя? Мы способны прийти к познанию себя с помощью другого, но мы не можем осуществить это в одиночку. По