Из этого видно, что подразумевает Вейнель под «настоящим историком», требуя, чтобы подобным местам придавалось исключительное значение в Иисусовом обосновании нравственных предписаний, и полагая, что «занятие наших противников — не историография, а злоупотребление преданием в целях умаления оригинального человека». Между тем, даже такой ученый, как Шнейдер, об «историческом уме» которого лучше всего отозвался Циммерн, в том, как Иисус ставит рядом всевозможные обоснования этики, не сознавая их различия и их ценности, видит «признак не силы, а слабости». «Для кого, — говорит он, — детски-наивное обоснование на заповеди божьей более или равноценно с рациональным или абсолютным обоснованием (на божественном совершенстве), тот еще не дозрел до понимания его обоснований, до выделения примитивно-научного элемента, до логических выводов; насколько иудейский монотеизм стоит выше вавилонской религии с ее многими ростками, настолько выше этики Иисуса эллинская этика».
Впрочем, Вейнель сильно заблуждается, утверждая, что возражение против христианства направлено исключительно против тех возвышенных слов Иисуса, в которых заключается вся ценность последнего (34). Нет, вовсе нет! Наше возражение направлен против устаревшего миросозерцания христианства, которое с помощью какой-угодно остроумной диалектики нельзя уже более примирить с современным мировоззрением и жизнепониманием, а прежде же всего оно направлено против нелепой попытки мнимо-исторического человека Иисуса выставить в качестве воплощенного нравственного идеала для всех времен. Также и мы питаем уважение к этике Иисуса, какого она заслуживает, но в то же время мы не закрываем глаза на ее исторически обусловленные недостатки, признание ее «непревосходимости», несмотря на известное выражение Гете, считаем бессмысленной фразой, а прежде всего, противимся требованию в мнимой непревосходимости этой этики видеть довод в пользу существования исторического Иисуса. Наконец, мы даже лучшего мнения о христианстве, чем трактующая о жизни Иисуса теология сорта Вейнеля, так как мы — того мнения, что чистая этика, даже самая высокая, как таковая, не составляет еще религии, не составляет ее даже и в том случае, если она ориентируется на «единственную в своем роде» личность мнимо-исторического Иисуса. Если бы сущность христианства и его ценность заключались только в этике Иисуса, как утверждает Вейнель, то оно, вообще говоря, было бы не какой-то новой религией, а, в крайнем случае, только углубленным и одухотворенным иудаизмом. Посему мы должны остаться при том мнении, что защищаемая Вейнелем и ему подобными точка зрения представляет не прогресс внутри христианства, а только возврат в сторону иудаизма и благочестия пророков и Притчей Соломоновых.
з) Дальнейшие параллельные места.
Значит, также и из слов Иисуса нельзя заполучить довода в пользу его историчности, тем более, что даже Вейс считает «возможным, что от Иисуса не сохранилось ни одного слова, а все было вложено ему в уста» (168). Мы считаем себя тем более в праве допустить это, раз вряд ли можно привести хоть какое-нибудь изречение Иисуса, которое нельзя было бы вывести из ветхого завета и талмуда. Ко скольким, даже второстепенным на вид деталям относится это, — показывает Матфей (8, 22): «Иди за мною и предоставь мертвым погребать своих мертвецов». Это выражение соответствует талмудическому постановлению, согласно которому, погребение трупа родственника должно рассматриваться ниже чтения закона. Больше того: этот странный способ выражения Иисуса, вообще говоря, становится понятным только тогда, когда мы узнаем, что в талмуде живые безбожники называются «мертвецами». Да и выражение, вроде Матфея, 10, 40 — 42, и Луки, 10, 10, находится в талмуде: «Кто гостеприимно принимает своего ближнего, тот имеет ту же награду, как если бы в свой дом он ввел Шохину (божественный дух)»; «кто питает богослова, того благословят бог и люди»; «если вы внимаете моему посланнику, это то же, как если бы вы слушались меня»; «если ты чтишь мои заповеди, то меня почтил, если ты презираешь их, то в них презрел меня».
Или, пусть возьмут выражение, вроде Матфея, 10, 35 и 36: «Я пришел разделить человека с отцом его, и дочь с матерью ее, и невестку со свекровью ее. И враги человеку домашние его», и сравнят его с пророком Михеем, 7, 6: «Ибо сын позорит отца, дочь восстает против матери, невестка против свекрови своей; враги человеку домашние его».