Вопрос о подлинности 15, 44 «Анналов». Позиция законников в вопросе о подлинности.
Несмотря на это, оказывается нелишним несколько подробнее рассмотреть считаемое важнейшим свидетельство светской литературы в пользу историчности Иисуса, т. е. свидетельство Тацита, ибо эти свидетельства, как признает и Вейнель, не перестают производить впечатление на мирян. И сами теологи, которые, со своей стороны, убедились в полной бездоказательности этих свидетельств, не упускают большей частью случая, чтобы вытаскивать их для подкрепления в глазах «народа» своей гипотезы исторического Иисуса. Так, например, тот Вейс, со взглядом которого на «ценность» свидетельства Тацита мы только-что познакомились, использовал снова это свидетельство на маннгеймском собрании протеста таким образом, что у слушателей должно было создаться впечатление о вере самого Вейса в доказательность этого свидетельства историчности Иисуса. Он говорит там! о «превосходном сообщении», которое мы находим у Тацита относительно Неронова гонения на христиан. Тацит, «правда, писал уже ок. 117 года но в этом пункте он зависел от более древних источников» (откуда только нашему законнику известно?). «Тацит, мол, который с презрением высокомерного римлянина взирает на христиан (излюбленная фраза многих теологов!), знает, однако, очень точно (!), что основатель этой секты, Христос, был казнен при Понтии Пилате».
Поэтому-то мы видим, что большинство теологов клянется в подлинности Тацитова свидетельства, поэтому-то они и мое сомнение в этой подлинности клеймят как посягательство на «историческую науку», как верх «ненаучности». Согласно Бету, например, отрывок из «Анналов» (15,44) настолько вне всяких подозрений в том, что он является христианской интерполяцией, в нем так полно отсутствует всякий намек на христианскую руку, что всякий, кто желает (так!) «усомниться» в нем, обязан это сомнение исчерпывающе обосновать. Он обвинил меня в «неосновательной подозрительности», когда я все-таки позволил себе выразить сомнение в подлинности этого места. Да и Вейс и Вейнель также порицают меня за то, что я не привел никаких оснований для моего сомнения. Больше того: Вейс не мог и здесь, как и раньше много раз в своей критике «Мифа о Христе», воздержаться от того, чтобы не приписать мне нечистых побуждений, ибо я, мол, передал отрывок из Тацита не слово в слово. Вейс думает, что если моя публика прочла бы отрывок в оригинале, она посмеялась бы над моим утверждением, будто так могла подделать христианская рука (87). При этом он сам печатает место из Тацита лишь частично, опускай как раз те слова, которые не только во мне, но и в других, «научность» которых вне сомнений, возбудили самое тяжкое сомнение в подлинности Тацитова сообщения.
Господин профессор Вейс может быть совсем спокоен. Я во всяком случае вполне сознательно не передал всего этого отрывка в целом, но не потому, что это мне казалось выгодным для моих целей, как эго хочет навязать мне Вейс[10], а просто потому, что я не хотел перегружать свое скупое изложение аргументов против историчности Иисуса цитатами, которые доступны любому интересующемуся вопросом, а также и потому, что, работая над своим «Мифом о Христе», я просто не представлял себе, чтобы кто-либо мог всерьез придавать значение месту из Тацита. В этом я, разумеется, ошибся. Я должен также признать, что с моей стороны было тактической ошибкой, когда я выразил вообще сомнение в подлинности этого места, раз его бездоказательность для историчности Иисуса все равно ясна всякому, кто только хочет видеть. Впрочем, мне казалось тем менее необходимым вникать в самую сущность вопроса о подлинности отрывка потому, что я отсылал читателей к Ошару (Etudes au sujet de la persöcution des chretiens sous Neron» (1885), у которого, как мне казалось, исчерпывающе доказано, что отрывок из Тацита в целом является просто-напросто христианской вставкой в текст римского историографа. В этом можно, согласно Вейса, «еще раз отметить» мою «недостойную для ученого зависимость от чужого мнения». Однако, господин профессор Вейс оказался зависимым от чужого мнения в столь многих пунктах своего произведения, направленного против «Мифа о Христе», что этот упрек с его стороны не производит на меня никакого впечатления. Я слишком хорошо знаю, что в науке каждый ученый зависит от себе подобных и во многих случаях совершенно не в состоянии проверить чужое мнение. Вейс наверно также не упрекал бы меня в зависимости от чужого мнения, если бы только мое мнение соответствовало его собственному или мнению его единомышленников. Тогда бы он наверное считал его высоконаучным, как он это делает в отношении всех сочинений, направленных против «Мифа о Христе», которые все без исключения превозносятся, как «превосходные опровержения», также и И. Вейсом. Но так как я цитировал «совершенно неизвестного в Германии французского ученого», — как стильно выражается ф.- Соден, — который защищает взгляд, противоположный воззрениям теологов и крайне для них неудобный, то поэтому и моя зависимость от мнения этого ученого оказывается «недостойной» для ученого. Но тут как раз сам господин профессор Вейс обнаруживает собственную зависимость от чужого мнения. А именно, он позаимствовал из заметки Андрезена в «Tägliche Rundschau» сведение о том, что Ошар признал, что не только рассматриваемый нами отрывок, но и все произведение Тацита (в вышедшем семью годами позже труде «De I’authenticitd des Annales et des Histoires de Tacite», 1890) является подделкой эпохи гуманизма, написанной Поджио Браччиолини, в чем, впрочем, ему предшествовал уже англичанин Росс в своем исследовании «Тацит и Браччиолини» (1878). Поэтому Вейс считает себя в праве заявить, что «автор этой знаменитой гипотезы (т. е. неаутентичности 15,44 «Анналов») давно уже показал свою способность на такого рода суждения». А на маннгеймском собрании протеста он утверждал, что тот француз Ошар, на которого я ссылался, между прочим, сделал «невозможным свое положение в науке» тем, что он все «превосходное» сочинение Тацита[11] признал подделкой XV — XVI столетия (6). После этого Вейс патетически восклицает: «Вы видите, каким авторитетам следует Древс!».
10
Вейс называет это «тоном спокойного, научного исследования». Это — его «своеобразие», на которое он ссылается в начале своего произведения. Подобный прием по отношению к противнику .соответствует» призванию его, как теолога, как служителя религии смирения и любви к ближнему; такова та .атмосфера», в которой протекали каникулярные курсы в первом государственном университете, где этот гейдельбергский профессор преподносил слушателям содержание своего писания! Но подобный прием борьбы, применяемый Вейсом, все произведение которого пропитано желанием унизить, опозорить и обесчестить противника, у нетеологов обычно именуется .вероломным». Всякий, кто борется подобным образом, негодует на «тон» противников, на «грубые формы, в которые вылился недавно радикальный фанатизм», и в трогательных выражениях жалуется на то, что в настоящее время судьба свободной теологии — угодить только немногим! Путь истины тесен; поэтому большинство о нем только догадывается и имеет превратное представление» . Как будто в данном случае это большинство не на стороне либеральных теологов, которые благодаря своей интенсивной обработке общественного мнения в течение последних десятилетий привлекли на свою сторону многих из так-наз. образованных! Как будто они не имеют в своем распоряжении, прежде всего, либеральной прессы, которая даже там, где она свободомысляща, принимая во внимание своего массового читателя, охотнее придерживается «золотой середины» теологического либерализма, чем непопулярных и неудобных взглядов «радикальных фанатиков!». И как будто она сама, эта теология, была слишком «благородна», чтобы пользоваться этим приемом борьбы против отрицающих историчность Иисуса, не переставая, однако, поступать так, что в отношении сомнительности, бесцеремонности и наглости не отстает от наихудших даяний благочестивых листков виттенбергского и римского правоверия! Посмотрите, впрочем, как, пользуясь теми же самыми средствами опозоривания и навлечения подозрения на противника, «работает» даже Вейнель.
11
Что Тацит отнюдь не «превосходный» историограф, в смысле объективного докладчика, но, при своей резко выраженной, склонной к мрачному жизнепониманию личности, является в высшей степени субъективным, добивающимся сильных, ярких эффектов и мрачного настроения рассказчиком, чье изображение, особенно, римских императоров, можно принимать только с большой осторожностью, — в этом согласны все историки, да не безызвестно и теологам. Однако, когда он сообщает что-либо, что им на руку, тогда они поют хвалебные гимны «превосходству» этого римского историографа