Тем не менее Иванцова ищет какие-то посторонние причины невнимания к обращению всем омерзительного Бурштейна: «Органы контрразведки, возможно, по причине своей загруженности в военное время сочли его несерьезным» [141]. (Думаю, кстати, что «несерьезным» что-либо признается не из-за «загруженности» оценивающего, а из-за незначительности самого предмета, его ничтожности; но, так и быть, спишем это просто на неудачную формулировку). И в этом вопросе она переламывает свое подобострастие перед спецслужбами и указывает на их слепоту: «… “темный делец”, явно намеревающийся за свои услуги вернуть себе право пребывания на территории Российской империи», «абсолютно верно» (!!) охарактеризовал «сам характер связи российских социал-демократов с германскими источниками финансирования: “Излюбленный прием германцев придать политическим своим целям коммерческий характер”» [142]. У Иванцовой сомнений нет: предательство было.
На это совершенно дикое заявление, на это доверие к умозаключениям проходимца можно ответить словами того же Н.В. Грекова: «Видимо, три обстоятельства подтолкнули русские власти к идее отождествить тайную агентурную сеть противника и действующие на территории империи иностранные фирмы (особенно имевшие в составе правлений германских подданных). Во-первых, регулярные доносы сыпались, прежде всего на известных в мире бизнеса людей, многие из которых были австрийскими или германскими подданными, либо являлись этническими немцами с русским подданством. Во-вторых, высшие правительственные органы уже в начале войны подали пример огульного обвинения иностранцев в пособничестве врагу. В-третьих, тыловая контрразведка лихорадочно, но безуспешно пыталась нащупать выходы на агентурную сеть противника, и поэтому, не находя иных способов, все чаще обращала внимание на легально действовавшие предпринимательские структуры, в которых видную роль играли немцы» [143]. То есть подлинными причинами таких заявлений Бурштейна было превратное, своекорыстное толкование патриотизма и кризис государственного аппарата. Я даже готов предположить, что Бурштейн и ему подобные доносчики в какой-то степени искренне переживали поражения царской армии и желали наказания виновных, но в ответ их спящее сознание порождало лишь подобные химеры, превозносимые теперь Иванцовой в качестве истины. А в условиях уже полного краха старого порядка, пишет далее Н.В. Греков, «в отчетных документах контрразведывательных органов, касавшихся проблемы “фирм-шпионов”, в 1917 году анализ фактов окончательно подменили оценочные, эмоционально-окрашенные суждения, основанные на домыслах, даже стиль изложения приобретает публицистический оттенок» [144]. Тогда-то и Бурштейн пришелся ко двору. Вот какими красками блистала заря свободы России в 1917 г. при Временном правительстве!
Контрразведчики вполне могли ошибаться в своей оценке Бурштейна, как и во всем деле. Но Иванцова берет «под защиту» лишь Бурштейна, а никак не революционеров, на которых спецслужбы составляли порой очень странные досье. Чтобы выгородить Бурштейна, она должна очернить Козловского, который дал подробные показания по этому эпизоду.
142
Там же. С. 40. Подлинная фраза Бурштейна звучит самобытнее: «Излюбленный прием германцев придать политических своих целей коммерческого характера» (Следственное дело большевиков. Кн. 2. Ч. 1. С. 487.).