Лгал ли прежде теперь замолчавший Гаазе, или его слова были искажены — сознательно ли, случайно ли — при передаче, для нас сейчас неважно. Важно то, что в большинстве подобных случаев информация разительно отличалась в начале и в конце цепочки. Но проверять ее писаки не торопились, соревнуясь в хлесткости обвинений против большевиков.
Журналист Файнзингер на допросе вволю рассуждал о предприятиях Парвуса и выражал уверенность, что тот открыл Институт по исследованию причин и последствий мировой войны с целью вызвать в России «революцию большевистского характера, т.е. необходимую для Германии», что Парвус откупил Ганецкого от обвинений в контрабанде в Дании. Файнзингер даже назвал свои источники — это русские журналисты в Скандинавии, которые «категорически заявили, что для них нет сомнений, что большевистские организации в России так или иначе находятся в тесном единении с Парвусом и субсидируются немецкими деньгами. То, что они говорили мне, по моему мнению, основано на каких-либо фактических данных» [273]. И этому Рабинович «Биттлз» насвистел...
Его коллега по непростому ремеслу бульварной журналистики Кливанский пламенно уверял следователя в том, что он всегда выступал против «контрреволюционных и враждебных интересам России» большевиков и подозревал у них и шпионов, и немецко-австрийские субсидии. Но он вовремя подстелил себе соломку: «… прошу внести поправку в том смысле, что лично не имею фактов или данных подозревать то обстоятельство, чтобы ленинизм почерпал средства от немцев или австрийцев» [274].
Газетчик Никитин якобы нашел в выброшенных из сожженного здания охранки папках неопровержимые данные о «многолетнем провокаторском поведении Ленина». Именно так он и озаглавил свою статью и начал ее с прочувствованных слов: «Побивший рекорд предательства и превзошедший в этом отношении всех Азефов и Мясоедовых, вместе взятых, Ленин имеет за собой долгий стаж предательской работы. Еще в 1912 г. вождь германских социал-демократов Гаазе, обличающий ныне в работе на германские деньги лучшего друга Ленина Парвуса-Гельфанда, сообщал о Ленине компрометирующие последнего сведения» и т.д. Так что же сказал «обличающий» Гаазе? Да всего лишь то, что Ленин не имел права выступать от имени всей социал-демократии России. Как бы там ни было, маловато оснований, чтобы Никитин мог разглагольствовать про «истинное лицо предателя» и «иудину роль» Ленина [275]. Свобода слова, скажете? Свобода клеветы!
Для либералов, по которым революция так шоркнула, что в них сразу обнаружился крепостник, Ленин был самым страшным признаком народного восстания. Но бить они хотели не просто по Ленину, а по всей революции. Поэтому вскоре после того, как Ленин ушел в подполье, и клевета по его адресу стала уже обыденностью, пресса принялась ровно такими же приемами порочить и менее радикальных социалистов. Связи с немцами «обнаружили» у «селянского министра» Чернова — и он ушел в отставку до окончания расследования; припомнили и Церетели, очень лояльному к правительству, его былое революционное прошлое [276]. Бывший жандармский полковник Балабин дал показания, заявив о связях Каменева с киевской охранкой. Журналисты, конечно же, вынесли это на всеобщее обозрение. Каменев отстранился от работы в ЦИКе до разбора дела, реабилитирован он был лишь через полтора месяца — жандарм «спутал» его с однофамильцем [277]. Против Луначарского тоже была запущена сплетня: якобы он служил охранке в Нижнем Новгороде [278]. Эту передвижку удара вправо, по умеренным социалистам, Николай Суханов объяснил так: «В интересах буржуазной диктатуры, ставшей такой близкой и возможной, надо было именно Советы стереть с лица земли» (курсив автора) [279]. А уже совсем накануне Октября распоясавшийся Бурцев дошел до обвинения военного министра Верховского в получении немецкого золота — Бурцев только так был способен объяснить осторожные замечания министра о необходимость сепаратного мира. Временное правительство замело эту историю под ковер: оно отправило в «отпуск» Верховского, специально опровергнув его слова в защиту сепаратного мира, и закрыло газету Бурцева [280].
Журналистика столь низкого сорта была прямым наследием царизма, плодом оголтелого милитаризма последних лет: «… сказалась привычка российских газет играть скорее на поле пропаганды, чем на поле информации, которую при “старом режиме” было трудно искать и которую было опасно использовать в публикациях ввиду вероятности преследований» [281]. Профессия нуждалась в очистке от ловцов дешевых сенсаций, которые назывались журналистами. Возражения типа «большевики сами были такими же пропагандистами, но на свой лад», не принимаются: умение партийных публицистов добывать информацию в народе и извлекать данные из сообщений других изданий было в разы выше, на этом и строилась их более качественная пропаганда, нашедшая в итоге искреннюю поддержку масс.