Маркс не видел, что вещи, прежде чем развиться, должны были возникнуть. Он не видел также, что то, что мы называем развитием, относится к процессу, который предполагает возникновение, который совершается скачкообразно и совершенно непредсказуемо. И он подавно не видел, что окружение возникших и развивающихся вещей не способствует решению задач, но перечеркивает и снимает их некими контрзадачами.
Мы люди, которые всегда искали морской путь в Индию, дабы за морем обнаружить Америку. Нашей целью является неизвестная для нас страна, об условиях жизни которой (материальных, духовных) мы ничего не знаем. И лишь вступив на ее землю, мы можем подвести итоги, соотнести причины и действия,
А до тех пор, пока мы, которые не увязываем судьбу с сознанием, полагаемся на нашу волю и нашу смелость, следуем за голосом нашей интуиции. И мы говорим о провидении, так как сами не в состоянии предвидеть, что за участь уготована нам.
Маркс всегда выступал против социальных утопий. Но делал он это с поразительным усердием, подобно человеку, отвергающему качества, которыми он сам обладал.
В действительности, марксизм обладает всеми признаками материалистичной утопии. Маркс доверил пролетариату perpetuum mobile[7], о котором его логика говорила, что это не только логично, но и достигаемо. Но сам мир — это некий perpetuum mobile. А Творец не позволяет вмешиваться в свои дела.
Рациональная логика относится к истине как статичному опыту, данному нам в действительности. Она охватывает все досягаемое, но только не решающее. Логика убеждает нас в существовании прогресса, но история опровергает этот домысел. Человечество всегда решалось на прорыв, не имея конкретного пути, не говоря уж о цели. В этой плоскости лежат все его действия. И из преодоления самого себя, не имея уверенности, что поставленные задачи можно решить, получаются все ценности, которые мы постигаем как историю: ценности, возникшие из свободного побуждения, между которыми мы можем установить внутренние связи, но никак не постепенное развитие — от данной ценности к другой.
Этими ценностями мы должны быть обязаны таланту, чуду, милости — но не расчету. Кто хотел быть хитрым, тот, пожалуй, сводил свою жизнь к арифметическому примеру, который должен был по своим догадкам уверенно исчислить. Но именно он, который стремился исправить Творение, остался ни с чем, как остался ни с чем социализм, который тоже хотел быть математической формулой. Доля расчетов в истории крайне незначительна. Исчисления всегда являлись лишь средством для достижения цели, естественным средством политических людей. Но она имеет границы в неподдающемся учету. Самое точное вычисление будет всегда проводиться не с чем-то неуклюжим и близким фактам, а с удаленной неизмеримостью. Вычисления как самоцель в лучшем случае применимы к короткому промежутку времени, когда можно предусмотреть ситуацию тех или иных личностей. Но они всегда должны быть готовы, что из пространства непредвиденного возникают явления, которые вытесняются из предполагаемого, уже почти совсем наступившего направления развития и превращают все планы в огромную кучу мусора, вызывая разочарование человечества.
Марксистских вычислений было достаточно для 1875 года, но не более, сейчас они лежат в руинах, и даже доктринерам не удается склеить их и собрать в единое целое, которое, несомненно, существовало в видении Карла Маркса. Его действия предопределялись холодным расчетом, который исходил из того, что людям самим не удастся выбраться из нищеты. Он осматривался среди революционеров своего времени и убеждался, что ни религия позитивизма, исповедуемая Сен-Симоном и Конте, ни икарийские фантастические игры, которым предавались Кабе, Фурье и Проспер Анфантен, ни даже социальная критика, высказываемая Прудоном, не могли вызвать окончательного изменения человеческого общежития. Он изучил историю всех революций и установил, что «современная мифология», как он называл принципы Свободы, Равенства и Братства, хотя и изменила мир политический, но оставила социальный таким, каким он и был. Мы видим, что христианство не воплощает Христа, что его послание не исполнено людьми в точности, хотя святость была зря потрачена в ожесточенной борьбе его последователей. А что можно сказать о тех добродетелях, на которых Платон построил свое философское государство, предпосылкой которого являлось рабство? О платоновских добродетелях, которые оказались еще бессильнее, чем христианская вера! Тысячелетиями люди трудились на земле, но счастье всегда находилось где-то «там», а несчастье «здесь». Никакая религия, никакой гуманизм, никакое государственное искусство не были в состоянии положить конец этой несправедливости. Никакие духовные, нравственные, политические влияния, оказываемые на человека, не могли убедить его в существовании социальной справедливости. Вина лежала на тех людях, которые не были в состоянии поровну разделить полученные ценности. Плоть всегда слаба. Человек всегда думал сначала о себе. Маркс задумал овладеть этим человеческим эгоизмом и соблазнить слабость плоти.
Как этого можно достигнуть, если он показывал утопию массового государства, в котором каждый находился на своем месте, да к тому же каждому гарантировалось благополучие? Как этого можно добиться, если он обращался к пролетариату и совершал социальный переворот в человечестве на основе классов? Как, если он призывал современных рабов к новому экономическому восстанию Спартака? Маркс брался за эту проблему не изнутри, а снаружи. Он отказался от предварительного изменения человека, рассчитывая лишь на его природу и его слишком человеческую алчность. Он опирался не на человеческую силу, а на человеческие слабости и мало заботился об «уроне», который они могли нанести «душе», он указывал им на «мир», который должен был принадлежать им. Не так ли Искуситель предлагал Христу, как нам сейчас предлагают помочь? Также и Маркс хотел помочь людям, так, как он полагал, им надо помогать, А люди слишком охотно согласились, чтобы им помогли. Однако основатели великих религий сулили вечную жизнь, а потому не держались за жизнь преходящую. Но Маркс пошел другим путем, нежели делали они. Он обратился к людям слишком по-человечески. Он весьма грубо, почти обыденно сыграл на их экономических интересах. Его поступок оказался уловкой.
Хотя имеются пророчества, которые оказались правдой. Имеются предсказания, которые не должны осуществляться дословно, чего мы безуспешно дожидаемся, которые могут исполниться только духовно — что выясняется позже. Есть проекты, которые опираются на предчувствия. Они свойственны людям, чье проницательное, острое и в то же время отстраненное восприятие действительности делает их приближенными к будущему. В них уже живут силы, которые однажды вызовут к жизни это будущее. Но пророчить может только тот, кто чувствует эту сопричастность с делами, которые должны быть сделаны; с людьми, ради которых они совершаются; с народом, духовной и телесной частью которого они являются. Маркс не принадлежит к этой категории людей. Он был евреем — чужаком в Европе, который, однако, имел наглость вмешиваться в дела европейских народов. Это было, словно гость хотел обрести дополнительные права, указав хозяевам путь спасения от нужды. Но не был связан с ними, с их историей, с их прошлым. Обычаи, которые вновь определяли современность, не были присущи его крови. Он не жил на протяжении тысячелетий рядом с ними. Он чувствовал и думал совершенно по-другому, нежели они. Если он брался за их существование, то не смотрел в корень, а схватывал то, что было на поверхности. Он брал сумму внешних проявлений, которые в социальной структуре он понимал лишь с коммерческой стороны. Маркс постижим только через его еврейское происхождение. В нем проявляются иудейские, талмудические черты гетто. Он очень далек от Иисуса. Но все же он находится рядом с ним как Иуда, который пытается искупить вину за свое предательство. Во всех его трудах нет ни одного слова любви к людям. В них мерцают отблески темных страстей: ненависти, мести, возмездия. Послание Христа было наднациональным, поэтому оно смогло достигнуть даже народов Севера. Теория Маркса является интернациональной, поэтому она смогла разложить Европу и соблазнить европейцев. Он обращался со своим учением к пролетариату, так как ему казалось, что в этой среде исчезли различия между отдельными народами, которые ему, как еврею, были непонятны, а потому виделись устаревшим понятием. Он не считался с непролетарской частью европейцев, так как не принадлежал к ней. Потому он не придавал значения ценностям, которые создавались на протяжении многих столетий. Он отбрасывал европейское наследие, в которое его предки не внесли ни малейшей доли. Он чувствовал свою родственность с пролетариатом. Для мира пролетариат был новым, но в то же время чуждым явлением. Их объединяло то, что пролетариат не привнес ничего в это духовное наследие, хотя оно было открыто для него. Но Маркс предпочел навязаться пролетариату, и тот воспринял его, так как тот проявил волю к заботе о нем. Маркса едва ли волновала история возникновения пролетариата в отдельных странах. А она была весьма различной. Пролетариат должен был стать его свитой. Он брал пролетариев как абстрактных людей и запихивал их в обособленный класс, насильственно лишая их национальной принадлежности и национальных особенностей. Маркс, у которого не было отечества, не собирался думать о народах. Ему даже никогда не приходила в голову мысль задаться вопросом: возможно ли возникновение универсального человеческого социализма лишь тогда, когда имеется народный, национальный социализм? Могут ли люди жить вне своего народа? Или они существуют, когда жив народ?