Все еще возможно, что вслед за первой революцией последует вторая. За социал-демократической — коммунистическая, за парламентской — террористическая, за внутриполитической — мировая. Эта вторая революция только активизирует консервативное протестное движение, которое попытается остановить распад и восстановить связи, благодаря которым люди могут существовать как народ. Может быть, жизнь в Европе вообще не наладится, мы не можем знать этого, но мы должны быть готовы к этому.
Но все еще есть человек, который готов использовать все возможности. Консервативный человек — не тот, кто отрекается, когда все отказались; а тот, кто пытается сохранить, когда, казалось бы, нечего сохранять.
Реакционер всегда ищет политический выход там, где обрывается история.
Консерватор вновь и вновь готов начать все сначала.
Но имеются и другие расчеты, которые нам показали немецкие пролетарии — те, которые не хотят быть пролетариями, но вынуждены быть ими.
Со времени Версаля мы знаем, насколько много пролетариата в Германии: двадцать миллионов. Но мы не знаем, кто принадлежит к этим двадцати миллионам, кто является «излишним». А ведь у нас ежедневно почти каждый третий человек погружается в огромную общину нищих. Эта неизвестность позволяет всех нас причислить к пролетариям. Мы идем по пути пролетаризации нации.
Судьба такой нации, участь принадлежащих ей двадцати миллионов людей, которые являются в Германии «излишними», угрожает прочим массам, которые имеют пролетарское сознание, — они хотят быть пролетариями. Если вследствие революции Германия идет ко дну, то скорее всего первым падет немецкий пролетариат, так как он меньше всего оказался готов к сопротивлению против истории. Для немцев нового поколения, которые обладают не классовым, а национальным сознанием, невообразимо и не укладывается голове, что эти двадцать миллионов человек могут жить в социальном положении, которое недостойно ни человека, ни немца. Эти люди нового поколения, которые не хотят быть пролетариями, являются социалистами товарищества. Для них более невыносимо, что те двадцать миллионов человек, одна треть нации, обособились в своем политическом сознании, хотя и живут с ними на одной и той же земле и говорят на одном и том же языке. Так и пролетарское сознание не в состоянии понять, что естественная сплоченность обуславливается национальным единением. Эти люди нового поколения, которые не хотят быть пролетариями, являются националистами, сплоченными единой судьбой. Они не намереваются мириться с представлением о том, что немецкий народ неуклонно пролетаризируется. Им невыносима мысль, что не только те двадцать миллионов, но шестьдесят, семьдесят, сто миллионов на все времена будут презираться народами, будут запрещаться другими народами, будут испытывать издевку других народов, будут в тягле других народов. Эти люди нового поколения, которые не хотят быть пролетариями, являются немцами хотя бы из чувства собственного достоинства.
Они признают настоящее время. Они несут наследие, которое досталось им, и считают себя нацией, признающей даже то, что было сотворено во времена темноты и замешательства. Они полагают, что мы стоим где-то посредине нашей истории, что вечное повторение является нашим преходящим предназначением, что нельзя препятствовать тому, дабы наше тысячелетнее прошлое продолжилось в нашем тысячелетнем будущем. Марксист ничего не знает о подобной связи. Марксизм даже не узнал, что проблема перенаселенности и связанная с ней проблема пролетариата являются вовсе не интернациональным, а национальным вопросом. Маркс так и не воспринял теорию Листа о емкости населения, о различных экономических этапах разных стран, о разделении туда между отдельными народами и взаимном пробуждении производительных сил. Перенаселенность — это лишь тогда проблема территории, когда на ней имеются государства. Это проблема государств, которые являются перенаселенной нацией, а потому в каждой отдельной стране существует совершенно различная демографическая проблематика. Социализм устанавливал международные связи пролетарского движения. Но эти интернациональные отношения, в которых доминирует экономическое мышление, являются второстепенными и случайными. Национальное единство, на котором базируется политическое мышление, напротив, является ключевым и закономерным.
Пролетариат сможет занять свое место в обществе только тогда, он не будет воспринимать себя как класс, а как часть народа, когда он больше не будет пролетарским классом, а рабочим сословием. Это различие между пролетариями и рабочими гораздо больше, чем просто разница в понятиях. Оно кроется в политическом сознании. В пролетарском сознании, которое нанесло ущерб рабочему сословию, его разделили с единственным сообществом, которому оно еще могло принадлежать — с собственным народом. Если изменилось политическое сознание, то затем меняется место рабочих в недрах нации, но перед этим изменилось их отношение к самой нации. Только пролетариат, который осознает себя рабочим сословием определенной страны, может вновь быть причастным к общественной жизни своего народа. Участие в жизни нации, к которой принадлежат рабочие, поможет отринуть само понятие пролетариат. Это очень хорошо поняли пролетарии западных держав, обладающие политическим чутьем. В то же время русский пролетариат должен был в этом убедиться только тогда, когда западные державы напали на Советскую Россию. Немецкий пролетариат лишь после борьбы в Руре начинает находить и осознавать национальные, экономические и политические взаимосвязи, имеющиеся в истории.
Немецкий коммунизм хотел понять эти взаимосвязи только с марксистской позиции. Но он уже стал использовать в своих целях не только рабочих. Он уже начинает приглядываться к крестьянам, сельскохозяйственным рабочим и солдатам. Он уже говорит о правительстве рабочих и служащих. Немецкий коммунизм уже начинает считаться с непролетарскими элементами. Это нововведение в истории марксизма. Это выходит за пределы речей о работниках физического и умственного труда, до которых снизошел даже социализм. В то время как коммунизм приобщает непролетарские слои, социализм обходит их стороной, выходя прямиком на нацию, тем самым желая обеспечить политическое положение немецкому пролетариату. Однако его политика все равно остается интернациональной. Он скорее обходит стороной непролетарские слои, в то время как его позиции сосредоточились на экономических и общественных преобразованиях, от которых марксизм ожидал освобождения конкретного пролетария, а затем и всего человеческого рода. Но она начинает действовать как национальная политика. Это связано с направлением, когда устанавливается связь между личным закабалением, которое рабочий рассматривает как цепи, коими он потрясает как класс, и огромным порабощением, которое мы разгадали как народ. Возникает только один вопрос. Найдут ли в себе силы национальные элементы из рабочего движения изменить боевые диспозиции пролетариата и повлиять на него в «национал-социалистическом» духе? Изменить фронт борьбы, который до сего момента был ориентирован на классовую борьбу, а потому наполовину выступал против собственного народа? Направить его против врагов нашей страны? Наша духовная судьба однозначно не зависит от этого. Но совершенно точно, что от этого зависит наша политическая участь.
Внешняя политика является тем самым моментом, по которому позиции пролетарских и национальных элементов совпадают. Она становится все более и более ощутимой во всех движениях революционных рабочих. Народ не хотел изо дня в день не покладая рук горбатиться на другие народы. А еще имелось ощущение обмана, который был совершен в Версале от имени демократических идеалов. В конце концов народ понял, что к этому обману его подбили уговоры собственных вождей. Народ хотел положить конец. Но конец не республике, а слабому государству, которое рассчитывало на успех благодаря своей уступчивости, которое видело спасение в работоспособности народа, которое ожидало от него добродушия и долготерпения, а вместо политики нарушало права, вновь и вновь причиняя этому народу несправедливости. Из социалистических партий только коммунизм обладал мужеством, дерзостью и присущей всем революционным партиям резкостью, чтобы сказать народу правду. Прочие партии, участвовавшие в революции, социалистическая и либерально-демократическая, увильнули от этой правды. Они боялись признаться, так как опасались, что от них потребуют отчета. Даже теперь все еще остались социалисты, которые живут в мире самообмана и лозунгов, которые апеллируют к разуму, к мировому благоразумию, к силе обстоятельств, которые позволят пересмотреть Версальский мир или хотя бы добиться некоторых уступок. Они ведут за собой бедных людей и оголтелых франкофилов. Они снова и снова заявляют, что хотят мира — мира, который был сокрушительным для этого времени. Они проявляют мягкую, трусливую и честолюбивую готовность вести переговоры с врагом, который вновь появился, но отнюдь не с этого дня, с момента оккупации Рура. Коммунизм высказался по этому поводу, что весь этот пацифистский космос является огромнейшим обманом. Но коммунизм продолжает все так же верить в Интернационал. Он все еще надеется объединить всех пролетариев мира. Он даже рассчитывает на французский коммунизм. Он скрывает от немецких рабочих, что французский пролетариат в аграрной стране является политически беспомощным. Скорее всего, он тешит себя фантазией о французском военном восстании, которое все-таки возможно и которое должно быть направлено по пути классовой борьбы. По-иному немецкий коммунизм полагается на Россию, на Советское государство, которое он обожает как единственное пролетарское правительство, которое смогло продержаться в капиталистическом окружении. Немецкий коммунизм превозносит рабочим Советскую Россию, которая занимает одну шестую часть суши. Немецкий коммунизм, правда, очутился в неловком положении, когда был вынужден смириться с тем, что Москва отступила от большевистской модели и сделала капиталистические уступки Антанте. Он стремился скрасить этот факт. Он пытался приуменьшить значение этого события. Он даже, пожалуй, предпринял попытку оправдать Россию. Он говорил, что Россия должна жить именно так. Но разве не так должна жить Германия?