Почти сразу же после 9 ноября реакционер стал замышлять реставрацию. В течение нескольких лет он мечтал об освободительной борьбе, которая для него была, само собой разумеется, простым и смелым поступком. Но реставрацию он представлял себе как уверенное возвращение к уже пройденным этапам. А саму освободительную борьбу мысли на основании имеющихся в его распоряжении исторических образцов. Он воображал ее так, как немецкая нация уже была однажды высвобождена. Он полагал, что можно было вновь освободиться от оков таким же способом! Он мыслил ее по образцу 1813 года, представляя себе Шилля, Блюхера и систему ускоренного военного обучения. Не исключено, что он вдохновлялся примером Фихте, Теодора Кернера и королевы Луизы. Они казались ему героями и блестящими гениями, имена которых должны быть с нами, в чьем духовном огне мы нуждаемся. Однако нам не суждено втиснуться в эти исторические наряды. Окунаясь в исторические воспоминания, реакционер мыслит себе освободительную войну так, что она, с одной стороны, должна вестись против внешнего заклятого врага, а с другой стороны — против пролетариата. Реакционер одним махом хочет расправиться с обоими нарушителями спокойствия, которые мешают ему жить так, как он жил прежде, в «старые, добрые времена». Буйная фантазия реакционера приводит к тому, что он отворачивается от внутренних дел и обращается к делам внешнеполитическим. Мы помним, как он проявлял готовность к действиям, желая заполучить в свои руки власть. Но в итоге он стал ландскнехтом Антанты, который жаждал уничтожить большевистскую Россию. Но борьба против России автоматически предполагала гражданскую войну в Германии. А в условиях гражданской войны и речи не могло быть об освобождении немецкого народа! Реакционер был слишком недалеким, дабы понять, что нашим единственным шансом на спасение было создание единого фронта народов Востока против народов Запада. Народов социализма против народов либерализма. Континентальной Европы против африканизированной Франции.
Реакционер — это неполитический тип. Дух оставил его. В нем даже не сидит демон, который нашептывает творящим историю государственным мужам, как постигать суть вещей. Реакционер не видит взаимосвязи вещей. Он полагает, что настолько тесно связан с нашей национальной историей, что вправе вновь потребовать себе привилегированного положения. Но реакционер не в состоянии увидеть современное ему время, понять связь между мировой войной и крушением режима. Он в состоянии лишь трактовать все события с национальной точки зрения, противопоставляя ее социальным позициям.
Реакционер находится где-то между нацией и пролетариатом. Именно он как никто другой препятствует тому, чтобы сомкнулись крайне правый и крайне левый политические фланги. Он с присущими его классу горькими чувствами может рассуждать о несправедливости 9 ноября, того фатального дня, когда рухнуло наше и его великолепие, До него доходит, что это было одновременно справедливым и несправедливым действием, но в любом случае не политическим и уж точно не национальным. Реакционер не понимает, что освободительная борьба, которая нам предстоит, может вестись только силами всего народа. Он не понимает, что ему, как и всем нам, надо подготовиться к прохождению последнего испытания, но если мы не сможем пройти эту проверку, то тогда действительно наступит наш окончательный закат. Реакционер не понимает, что перед нами открывается возможность не только освободительной борьбы, но и гражданской войны, которая, начавшись, похоронит под обломками не только ненавидимую всеми республику, но и наше возлюбленное Отечество. Реакционер не понимает, что в освободительной войне должен принимать участие ненавидимый им пролетариат. Если для пролетариата эта борьба станет не только социальной, но и национальной, то он искупит все ошибки 9 ноября. Реакционер не понимает, что немецкий пролетариат как самая угнетаемая часть самой угнетенной нации воспринимает освободительную войну как войну мировоззрений, как «гражданскую войну», которая ведется не против нас, его соотечественников, а против мировой буржуазии. Той самой буржуазии, которая хочет принести нас в жертву. И если мы одержим верх в этой итоговой войне, то мы вновь обретем империю. Но не империю для реакционера, а империю для нас всех вместе взятых.
Консерватор думает о Третьей империи. Он знает, что подобно тому, как в бисмарковской империи Гогенцоллернов нашла свое воплощение средневековая империя наших племенных императоров, так и в Третьей империи воплотится Вторая империя. Консерватор живет осознанием того факта, что история — это наследование, что история — это передача совокупности всех вещей, которые народ наследует из прошлого, в будущее. Но мы должны вновь и вновь добиваться этого наследия, чтобы свести воедино великую Триаду: то, что мы знаем о прошлом и настоящем, мы должны пронести в будущее, да бы воплотить в жизнь наше представление об империи.
Настоящее является всего лишь точкой времени на пути в вечность. Прошлое — это вечность, которую надо сопереживать. Будущее — это вечность, которую надо открыть. Но эту вечность мы не должны дожидаться — мы должны жить в ней, так как она незримо окутывает нас. Завтра она непременно станет явью, но только при условии, что сегодня мы примем правильное решение.
Третья империя наступит в тот же момент, когда мы этого захотим. Правда, эта империя сможет выжить, если только будет не копией, а принципиально новым творением.
Консерватор
Консерватизм — это вечность для себя.
Мы живем для того, чтобы бы оставить что-то после себя.
Тот, кто не верит, что цель нашего существования заключена в коротком временном промежутке, в каком-то мгновении, которое освящает наше бытие, является консерватором.
Он говорит себе, что нашей обыкновенной жизни не достаточно, чтобы добиться вещей, которых можно достигнуть при помощи духа, воли и решимости человека. Он видит, что мы, родившиеся в определенное время, всегда лишь продолжаем то, что было начато другими. Консерватор видит, где закончимся мы, видит, что там наше дело подхватывают другие. Он видит, что отдельные личности исчезают во времени, но продолжает сохраняться совокупность их отношений. Он видит, как целые поколения посвятили себя служению одной-единственной идее. И он видит нации в их историческом строении.
Итак, консерватор отдает себе отчет в том, что является проходящим, изменчивым и бессмысленным. Но он также в курсе того, что сохранилось и что надо сохранить в будущем. Он признает лишь власть, которая связывает прошлое с будущим. Во всем сущем он признает лишь неизменное. Консерватор признает только надвременное.
И он устремляет свой перспективный, стремящийся вперед взор далеко за пределы мелочных, преходящих точек зрения.
Либерал придерживается совершенно иных понятий, нежели консерватор. Для либерала жизнь является самоцелью. Для него свобода является лишь средством, дабы прожить жизнь, полную наслаждений, что, как он уверяет, является единственным счастьем для человека. Если одно поколение, вкусившее наслаждений, будет сменять другое, то тогда, согласно представлениям либерала, и наступит всеобщее человеческое счастье. В любом случае личное благо либерала зависит именно от этого.
Но, с другой стороны, либерал не охотно говорит о самих удовольствиях. Он предпочитает говорить о прогрессе. Но если либерал добросовестен и его мучает стыд, то он не гонит его прочь. Его благоразумие говорит, чтобы он не обнажал действительные мотивы своих поступков. Для маскировки своих истинных мотивов он изобрел идею прогресса. Он утверждает, что люди становятся совершеннее по мере того, как на свет появляются средства, которые облегчают им жизнь. Либерал учит, что путь человека лежит от свободы через прогресс к постепенному завершению истории. При помощи таких общих понятий либерал всегда стремится отвести сторонний взгляд от собственного эгоизма, который не только породил либерализм, но и создал особую философию.