Я объясняю эти свойства поэзии и языков на примере рифмы, потому что это самый простой способ объяснить их даже тем, кто поэзию не читает.
Для многих стихи — это то, что в рифму. Хотя Транстрёмер в рифму почти не писал. На самом деле стихи — это то, что в ритм. И то, что в созвучие, которое не обязательно в конце строки, а может быть в начале и в середине, но все равно устанавливает эти самые связи, строит эти молекулы.
Как-то в Крыму после первого курса прочел случайно у Леси Украинки: «Білі як місяць білі стіни в місті», — и с тех пор для меня снят вопрос о самостоятельности и нужности украинского языка. Город (мiсто) и месяц звуком связаны здесь, а в русском нет. Белый южный город теплой южной ночью под ярким месяцем. «Луна спокойно с высоты над Белой Церковью сияет». Это Пушкин, а тут сам язык.
И, конечно, ритм. У разных слов в языках разная ритмическая сочетаемость: разные слова в разных языках составляют правильные стопы и стихотворные размеры. Многие фразы, которые нам запоминаются и воспринимаются как сильные, сильны потому, что они или их части обладают правильным ритмическим рисунком. «В чем сила, брат» — двустопный ямб, «народ и партия едины» — четырехстопный.
Популярные стихотворные строчки часто несут для подсознания привычные смыслы. Академик Гаспаров называл их семантическими ореолами метра, но можно назвать еще как-нибудь. Просто стихи промывают такие привычные смысловые русла, которые подхватывают и несут тех, кто пишет и просто высказывается позже.
Сергей Михалков, неважный поэт (впрочем, и не претендовал), но грамотный изготовитель стихов, понимал, когда сочинял гимн СССР, что он будет принят народом, ибо потечет по узнаваемому руслу:
Союз нерушимый республик свободных... Я из лесу вышел, был сильный мороз...
Сейчас может показаться, что проза была всегда, а поэзию придумали досужие умники. На самом деле ровно наоборот: человечество не помнит себя без поэзии, а проза родилась на наших глазах. Ничто так не радует человека, как красиво подобранные слова, уложенные в правильный ритм. Возможно, человек чувствует, что это высшее сочетание биологического и рационального, природы и смысла. В поэзии есть повторяющийся ритм, который мы постоянно встречаем в себе и вокруг: в пульсе матери до рождения, в биении собственного сердца, в смене темноты и света. Когда в ритм упаковывают слова, получается максимально плотная подгонка сознательного и бессознательного, природного и социального, рационального с иррациональным и т. д.
В шведском языке, и только в нем, существует хореическая рифма kӓrlek (шэрлек — любовь) и vӓderlek (ведерлек — погода) и smӓlek (позор). Шведский язык нужен уже потому, что срифмовать любовь с погодой и позором можно только в нем. И поэтому нужен шведский поэт, который умеет хорошо это делать. А у Транстрёмера, кажется, получается.
«Гоголь» (Тумас Транстрёмер, перевод Ильи Кутика):
Шуба холодная, негустая, как голодная волчья стая.
В лице — белизна. Листая
свои страницы, он слышит из чащ протяжный
вой ошибок, фантомный смешок потери.
И сердце лопается, как бумажный
обруч, когда в него прыгают эти звери.
Закат по стране продвигается, как лиса,
задевая хвостом траву и не бередя лица.
Небо гремит копытами, тень от брички,
бросая на желтые окна (возьмем в кавычки)
имения моего отца.
…
А он изнурен постом и стадным смехом. Но смех
расплылся над кромкой лесной. Трухлявы
столпы человечества. Как лоснится
Млечный путь душ, как белый сверкает мех!
Так взойди в свою огненную колесницу
и вон из этой державы!
А у нас все «валить, валить».
С КЕМ ПОГОВОРИТЬ
МЕСТЬ КИТАЙСКОГО КОМАНДОРА
Ликует пионерия, комсомол и коммунисты Китайской народной республики. Они получили один из лучших подарков к 60-летию КНР: на Тайване к пожизненному заключению приговорили китайского Ельцина, первого демократически избранного президента — оппозиционера Чэнь Шуйбяня. Заодно к пожизненному заключению приговорили его жену У Шучжэнь. О боже, то была Наина.
Борис Николаевич был, пожалуй, прав, когда выговаривал себе и семье иммунитет на послепрезидентское будущее и даже когда пытался зачать в пробирке преемника. На Тайване же — со всеми оговорками — реализовался сценарий, альтернативный нашему 1996 года: после правления первого в истории президента-оппозиционера к власти вернулась партия, которая единолично управляла страной полвека: исторический Гоминьдан.