Койот лежал рядом со мной, в кузове моего порядком раздолбанного пикапа, на шерстяном одеяле с кактусами и лошадьми, укрывшись другим одеялом, с силуэтом волка, воющего на луну, чтоб в этом тайном, теплом убежище, созданном из жуткого тряпья работы какой-то мамочки-хиппи, незаметно для всех запускать пятерню мне под лифчик. Остальные шумели у пивного бочонка, а Сара Джейн хохотала, будто бы говоря: «Наливай, наливай, и, может быть, я покажу тебе кое-что стоящее».
– Давай, Кролик Банни, – шептал Койот, – не в первый же раз.
Глупость мальчишеская… но, сказанные Койотом, эти слова пробирали до самых костей, напоминая обо всем, что мы проделывали прежде, не раз и не два, вытесняя из памяти всю жизнь, прожитую без Койота. Оставляя лишь ту, что начал для нас обоих он, на берегу озера, под волком, воющим на луну, накрыв ладонями мои груди, точно собственные сбережения. Я знала его, как никто другой. Да, теперь-то все они так говорят – и Сара Джейн, и Джессика, и Эшли, и Синди Джерард, и Джастин Остер, и Джимми Мозер, но я знала его взаправду. Не только на вид, но и на ощупь. В конце концов, сколько раз мы с ним все это проделывали…
– Каждый раз должен чем-нибудь да отличаться, – сказала я в темноту кузова. – Иначе и смысла нет. Придется тебе всякий раз меня уговаривать, да понежнее. Чтоб я считала себя особенной. Придется тебе надеть уши и хвост и призывать ко мне дождь, не то удеру прочь с каким-нибудь кью-би из «Буревестников», а ты останешься позади пыль глотать.
– Я и прошу тебя нежно. О, ты, крольчиха моя, моя быстроногая Банни, повремени удирать, позволь сделать то, чего мне хотелось бы.
– Чего же ты хочешь?
– Хочу плясать на этом городишке, пока не стопчу его в прах. Закопать его в землю, чтоб никто, кроме меня, не нашел. Хочу, чтоб школьные годы никогда не кончались. Все хочу съесть, всех перетрахать, все перенюхать и всех победить. И чтобы моя Кролик Банни сидела у меня на коленях, когда я помчусь на другой край света, погасив фары.
– А я не хочу, чтоб меня обвели вокруг пальца, – ответила я, но он-то уже вошел, и я была этому только рада. Казалось, трахаться с ним – все равно что мчаться по полю без конца и без края. – Не хочу, чтоб втравили в залет, в любовь или во что другое.
– Не боись, – пропыхтел он. – Ты-то своего никогда не упустишь. Просто меня всегда помни. Помни, не забывай.
Тут мне почудилось, будто мы вместе помчались куда-то, быстрей и быстрей, а он откинул с моего лица волосы… глядь, а это не волосы, это длинные черные уши, нежные, точно воспоминания, а спустя еще миг уши опять сделались волосами, спутанными, влажными от нашего пота. А как только настал бешеной скачке конец, я укусила его и сказала:
– А Койот никогда не упустит свое.
– Отчего нет? Не в первый же мы с тобой раз!..
Стоило мне подняться с «лошадиного» одеяла, из меня, будто Койотово семя, хлынули золотистые цветы календулы.
Позже, ближе к ночи, я откопала в бардачке сигарету и уселась на крыше помятой, до неприличия ржавой кабины своего пикапа. Койот стоял у самого озера, в сторонке от остальных, там, где волны, чуть пенясь, набегали на берег, а ветви ив трепетали, тянулись в сторону, словно ища, за кого бы, за что б ухватиться. Рядом стоял Бобби Жао – руки в карманах джинсов, бедро отставлено вбок, точно выпяченная губа, шляпа снова на голове, лицо скрыто в тени. Они говорили о чем-то, но я ни словечка не разобрала: все остальные ухали и хохотали, как целая стая филинов. Из-за горизонта вышла луна, огромная, как донце пивного бочонка, и в ее свете лицо Койота сделалось тонким, ангельским, таким юным, победным, а, главное, скромным – посмотришь, и даже сомнений не возникает, будто выбор все время был за тобой. Взял он Бобби Жао за руку, и оба замерли в лунном луче, только пальцы их медленно, потихоньку сплелись. Ветер сорвал с головы Бобби эту самую соломенную шляпу, как будто и ему она пришлась не по нраву, но поднимать ее Бобби не стал. Он просто смотрел и смотрел на Койота, а его светлые волосы в свете луны отливали синевой. Тут Койот крепко, до боли, поцеловал его, и Бобби ответил на поцелуй, словно только этого и ждал с самого рождения. Койот запустил руки ему под рубашку (о, в этом он был настоящий мастер), обнял покрепче, и, как только губы их разъединились, оба заулыбались.
Ну, а я за ними подглядывала. Я всегда и за всеми подглядываю. Подглядывать кто же не любит? В такие минуты кажешься себе Господом Богом, который видит все, что и где происходит, а если захочет, так помешает… только тогда ведь подглядывать будет не за чем.