Да, мы снова по ступенькам толстым
Прокрались в породистый приют,
Чтоб поднять торжественные тосты
За детей, что к нам во тьме идут.
Дети, дети, только не ударьтесь
В темноте об острые углы!
Осторожней лапоньками шарьте,
Щупая серванты и столы.
Может быть, вспотевшая ладошка,
Вздрогнув, прикоснется к творожку,
И во тьме шепнут тихонько: «Крошка!
Здравствуй, крошка. Помни наш уют».
Дети вздрогнут и уйдут устало,
Сладко засыпая на ходу.
Звон церквей и гулкий стон вокзала
Их заветной дрожью помянут.
Дунаев почти не слушал его, думая о чем-то своем, но как только тот кончил декламировать, Машенька у него в голове немедленно сложила ответ (который Дунаев произнес вслух):
Может быть, мы слишком долго ждали,
Слишком долго накрывали стол,
И теперь в тревоге и печали
Чувствуем, что гость уже пришел.
А у нас уже повисли руки,
Пыль лежит на тонких рукавах —
Этот привкус соды, привкус скуки,
Эта боль и этот тяжкий страх!
Девушки играют еле-еле,
Нежные затылки наклонив.
Пьяный гость разлегся на постели,
Ждет десерт из ракушек и слив.
Что же медлят юные служанки,
Не несут изысканный десерт,
Чтоб на изукрашенной лежанке
Гость уснул на много тысяч лет?
– Да, – задумчиво кивнул Пажитнов. – Социалистический реализм создан руками русских декадентов. Об этом не нужно забывать. – И он прочел, проникновенно растягивая слова:
Моча стекает по парче,
А слезы – по коре березовой.
Зверек, сидящий на плече,
Сосет кусочек кожи розовой,
И так высок наш небосвод,
Где скачет тенью раздраженной
Освобожденный от забот
Зеленый лыжник обнаженный.
Зеленый мир его чудес —
Обманы, ключики, замки…
Гори, гори, стеклянный лес!
Целуй, целуй его в виски!
Твой бакалейный магазин
Стоит, запущен и закрыт.
И лишь гниет на дне корзин
Забытый всеми Айболит.
При упоминании об Айболите Дунаева передернуло, как от тока. Он встал во весь рост, причем торс его качнулся, словно чугунный, а девочка в голове пропитала «могилку» холодным и дрожащим светом, похожим на свет ночного дежурства в больнице. Литераторы как будто чуть съежились, почувствовав, что им наконец-то удалось задеть гостя за живое. Глаза их заблестели веселее от любопытства. Лица женщин, напротив, стали еще более суровыми и усталыми.
– Не меняют внучку на дочку, – начал декламировать Дунаев слегка изменившимся голосом, —
Если ей захотелось пить!
Иногда за последнюю строчку
Будут страшной щекоткою мстить!
Ишь какие фазаны сквозные
Зажрались, поджидая врага.
Защекочут вас ветры стальные!
Не помогут стальные рога.
А потом расцелуют вас нежно
Облака, облака на лету…
Будет вам и забавно и снежно,
Вы уйдете в пустую мечту.
Далеко за Полярным кругом
Будут в норах брикеты лежать.
Будут звезды идти друг за другом
И в бескрайних снегах застывать.
Ледяную целуя рыбку,
Поднимая к звездам глаза,
Вспомнишь южную эту ошибку —
Только в лед превратится слеза.
Лицо Пажитнова омрачилось.
– Лагерем угрожаете? – язвительно спросил он. – Колымой?
– Да что вы… каким еще лагерем? У нас же просто поэтический турнир такой, – ответил Дунаев, как сквозь вату.
Внезапно одна из женщин произнесла глухим, негромким голосом, не отворачиваясь от окна:
Слепая осень
Обернула землю,
За ней идет
Бесстыжая зима.
Но я такой
Заботы не приемлю,
Я все хочу
Убить и скрыть сама.
Я так хочу
Природу заморозить,
Сгубить листву
Дыханием своим.
Ледок на лужах,
Словно дрожь по коже,
И воет ветер —
Гулкий нелюдим.
Я так хочу
Последней стать зимою,
Чтоб никогда уж
Не было весны.
Но если я
Глаза свои открою,
Как мне закрыть их,
Чтобы видеть сны?
«А ведь отсюда хороший вид на море!» – вдруг щелкнуло в голове у Дунаева. Он посмотрел туда, куда смотрела женщина, и увидел, что на горизонте, который готов уже был слиться с небом, появилось несколько темных точек. Иногда там, где-то очень далеко, возникали какие-то мелкие вспышки.