А вот старая фотография. Члены кружка. В немного напряженных позах сидят и стоят вокруг стола - вот этого самого стола, в этой же самой комнате. И на столе - свеча. Полина Андреевна, полная, седоватая, в светлой шали на плечах в левой руке держит приоткрытую книгу: Вольфрам фон Эшенбах. Лейпцигское издание 1850 года. За ее спиной - Кира и Джерри, стоят, оба в полосатых костюмах. Кира держит в руке трость и перчатки. Смотрит внимательно, настороженно. Светлые усы, бородка. Вокруг - остальные. Шеботарев, сестры Ралдугины, Гневин, Левантович, Дрожжин, Никитников, Радный, Гоберг, Соня и Володя Кунины, Янтарев-Святский, Мариночка Дубишина, Орлов, Чинаев, Литвинов. Сидят: профессор Коневский и Артур Альбертович Фревельт, старый романо-германист по прозвищу Дверь.
Чинаев и Володя Кунин - в белогвардейских мундирах. Небезопасная фотография. Более здравомыслящий человек давно бы уничтожил ее. Но...
"Нам ли испытывать страх?" - усмехается Джерри. Он переворачивает последнюю страницу альбома и смотрит на магическую формулу, начертанную на синем картоне его рукой. Сложный, аккуратно выполненный рисунок. Множество линий, и каждая знает свое место. Ошибок тут позволить себе нельзя. Нельзя.
Он прикасается к схеме кончиками пальцев. Пальцы огрубели за время работы на фабрике. Но кожа все еще ощущает привычное, волнующее покалывание, как будто по линиям схемы, как по микроскопическим траншеям, пробегают крошечные ежи и дикобразы.
Внезапно в дверь постучали.
Джерри даже не вздрогнул. Он повернул к дверям свое исхудалое, но все еще залихватское лицо.
- Извольте войти, кто бы там ни был.
Вошли двое. В полутемной комнате они казались просто случайными прохожими, одетыми в обычное тусклое тряпье военного времени.
- Здравствуйте, - сипло промолвил один. Другой молчал.
- С кем имею честь? - Джерри поднялся с места. Один из вошедших сделал шаг к столу, одновременно откинув тяжелый брезентовый капюшон. Джерри вскрикнул.
- Кира? Живой?!
- Это я, Андрей. Как видишь, живой.
Двоюродные братья Радужневицкие обнялись.
- Значит, сообщение о твоем расстреле...
- Это был фальшачок, братишка. Мусорские враки.
Кира криво улыбнулся. Блеснула золотая фикса. Одним движением Кирилл Андреевич сбросил в кресло тяжелый от грязи и влаги бесформенный плащ, сшитый из военного брезента. Остался в солдатской гимнастерке, поверх которой надет был добротный, двубортный пиджак. Черные галифе. Хорошие офицерские сапоги. Исчезли: бородка, усы, пенсне. Вообще с первого взгляда было видно, что Кира сильно изменился. Джерри, прищурившись, внимательно рассматривал кузена. По правой щеке у того прошел глубокий, сложный шрам.
- А, это друзья расписались. Чтоб не забывал, - усмехнулся Кирилл Андреевич своей новой, кривой улыбкой.
- Ты сидел? - спросил Джерри.
- Вообще-то я не один. Мы тут с корешем шли мимо. Решили: заглянем на чаек. Сегодня же как-никак четверг. Наши-то соберутся?
- Какие, на хуй, наши?! - не выдержал Джерри. - Ты что, Кира, в тюрьме ума лишился? Сейчас война. Город блокирован. Немцы в сорока километрах. Улицы... Патрули всюду. Как вы прошли-то?
- Значит, не придут, - равнодушно проронил Кирилл Андреевич, садясь, Жаль. А то я новый перевод подготовил. Из Рильке. Его поздняя вещь. Малоизвестная. Ну, ничего, прочту вам двоим. Двое - уже публика. Кстати, познакомьтесь: Мохоедов Иннокентий Тихонович, вор-рецидивист. Кличка Уебище. Руки ему не подавай, - быстро добавил он. - Не принято. "Не по понятиям" - как блатные говорят. Вы с ним люди из разных каст. Он вор, а ты, стало быть, фраер.
Вор, сияя широкой, благодушной улыбкой, присел за стол.
- Кто же из нас "неприкасаемый"? - спросил Джерри, разглядывая вора.
- А это как посмотреть, - сказал Кира. - На зоне он - уважаемая персона, а ты был бы никто. Но в других мирах... В других мирах, ты - клад, а он - мышь полевая. Поэтому вы нужны друг другу.
- Не усматриваю особой нужды, - заметил Джерри. - Однако кто же ты сам? К какой касте принадлежишь нынче?
- Я... Это долгий разговор. Впрочем, разговляйтесь. - Кирилл Андреевич вынул из внутреннего кармана пиджака флягу со спиртом.
- Я не пью. Ты же знаешь.
- Сейчас можно, Джерри. Сейчас можно.
Кира устремил на двоюродного брата взгляд своих немного раскосых глаз. На мгновение Джерри увидел перед собой прежнего Киру: проникновенного, интеллигентного, сдержанного. Но уже в следующее мгновение странная сила просочилась из его глаз, сила, напоминающая холодный и простой ветер, дующий в предгорьях. Под влиянием этого ветра Джерри пригубил из фляги. Много лет он не прикасался к спиртному. И вот снова почувствовал вкус "огненной воды". Отпив, передал флягу Мохоедову.
- Ты спрашиваешь, к какой касте принадлежу я, - промолвил Кира после того, как фляга вернулась к нему. - Неужели ты ничего не слышал обо мне за все эти годы?
- Нам сообщили, ты расстрелян как германский агент.
- Ты ничего не слыхал про "сталинградский четверг"?
- О чем ты?
- Нуда, откуда тебе знать... Фраера не знают обо мне. А вот по зонам, по тюрьмам, по бандитским малинам - все слышали о Четверге. О Четверге из Сталинграда. А кто еще прибавляет - Чистый. А другие еще говорят - Кровавый. Что, Уебище, слышал ты о Четверге? - Кира Радужневицкий резко повернулся к Мохоедову.
- Как не слышать. Слыхали о вашем сиятельстве. - Уебище с какой-то странной, подобострастно-издевательской улыбкой вскочил с места и, изогнувшись, как крепостной, поцеловал Кирилла Андреевича в плечо.
Кирилл Андреевич достал оловянный портсигар, оттуда - папиросу. Закурил, никому не предлагая. Помолчал. Затем снова заговорил:
- В тридцать четвертом году, после того, как меня арестовали, следователи измывались надо мной. Били. Били почти каждый день. Морили голодом. Потом стали давать только соленую рыбу, а воды не давали. На столе у следователя стоял графин. Он наливал воду в стакан. Медленно пил большими, щедрыми глотками. Я тоже мог бы выпить стаканчик. Граненый такой. До него было рукой подать. Но для этого я должен был заложить всех вас. Тебя, Дрожжина, Дубишину, Ралдугиных, Гневина, Радного... Всех. Они шили дело о контрреволюционной организации. Название даже придумали: "Сталинградский четверг". Мне предлагали жизнь. Мне предлагали комфортабельную ссылку. Мне предлагали снисходительное прощение от лица великодушной советской власти. Прощение за преступления, которых я не совершал. Прощение в обмен на предательство! Не на того напали, шакалята! Они еще не знают, что такое русский интеллигент! Некоторые уже узнали... Узнали, но никому не расскажут. Не расскажут...