В согласии с этим девизом Радный и жил.
И, надо сказать, жил неплохо. Отличался отменным
здоровьем, любил поесть, всегда у него водились
деньги. Антонина Львовна известна была как мастерица
готовить, а поскольку родом она была сибирячка, то и
кухня была сибирская - различные виды пельменей,
манты, парные кулебяки, мясо с брусникой и прочее.
Радный был превосходно образован, имел два
образования - психологическое и филологическое. Учился
за границей. Немецким владел в совершенстве, знал и
другие языки. Занимался переводами и преподаванием.
Были у него хорошие задатки и для теоретической науки.
Он задумал большое психолингвистическое исследование
об "иноязычных" последних словах, произносимых
умирающими. Однако закончена и опубликована была лишь
одна статья - о самом известном в России высказывании
такого рода: о последних словах Чехова "Ich sterbe".
Статья так и называлась "Последние слова Чехова".
Радный был приверженцем мнения (свидетельствовавшего о
том, что он сформировался в эпоху символизма), что для
подсознания славян немецкий язык - это язык царства
мертвых. С точки зрения славян (чьим Тотемом является
Слово и Слава Слова) немецкий язык - это язык, на
котором "говорят немые", то есть "не мы": это
невозможный язык, созданный именно для таких
невозможных высказываний, как предсмертная констатация
Чехова "Ich sterbe" - последний диагноз, который
поставил сам себе этот медик.
"Пятницы" просуществовали чуть более года. Никого
так и не арестовали, но все само собой завершилось
как-никак "пятницы" были лишь догорающей искрой,
выпавшей из некогда яркого костра "радужневицких
четвергов".
Глеб Афанасьевич с Антониной Львовной как-то
повздорили, и она уехала навсегда в свой родной
сибирский городок. Окончились сытные обеды, и тут
выяснилось, что именно эти обеды и притягивали главным
образом гостей по пятницам - особенно вечно голодных
стариков Фревельта с Ралдугиным.
Глеб Афанасьевич со скуки много работал и
украдкой коллекционировал черепа: у него было четыре
человеческих и множество нечеловеческих, особенно
нравились ему мелкие: черепа хорьков, куниц... Из них,
найденных в разных местах или купленных за недорого,
смастерил он даже целую гирлянду, нечто вроде
ожерелья, которое по пятницам надевал на шею. Теперь
он проводил пятницы в одиночестве, сидя на
какой-нибудь старой, солидной могиле (он любил
захоронения больших семейств с достатком, называя
такие могильные группы в шутку "грибницами").
В первые дни войны он ушел добровольцем на фронт:
все рвался на передовую, но его из-за великолепного
владения немецким сделали военным переводчиком. Он так
долго готовил себя к бесконечным, выматывающим
допросам в ЧеКа, и вот война для него обернулась
бесконечными допросами, только допрашивали не его, а
пленных немецких офицеров и генералов, он же переводил
их бесконечные "Поймите меня правильно" и "Я военный,
такой же солдат, как и вы...". Но он не скучал,
отнюдь. Эти допросы давали ему немало ценного
материала. На войне он окончательно понял, что его
призвание - психолингвистика. Хотя свободного времени
оставалось мало, все же он вел лингвистические
заметки, которые надеялся когда-нибудь издать под
общим названием "Язык немецко-фашистских оккупантов в
период военных действий на территории СССР". Ему
довелось даже несколько раз присутствовать при
смертных казнях (через пове-шенье) солдат и офицеров
из частей СС, которые отличились своими жестокостями в
обращении с мирным населением оккупированных
территорий. Он заметил, что некоторые приговоренные
пытались перед смертью произнести какие-то слова
по-русски, видимо, желая, чтобы их поняли. Чаще всего
это были сильно искаженные русские матерные
ругательства - те самые слова, которые эти вчерашние
палачи слышали от своих русских жертв во время
истязаний и казней. Радный тщательно записывал эти
выкрики немцев, стараясь передать фонетику искажений.
Этими материалами он надеялся дополнить свою работу об
иноязычных высказываниях, произнесенных перед смертью.
Летом 1942 года он снова попал в родной город
на этот раз переводчиком при штабе командующего
Сталинградским фронтом генерал-лейтенанта Гордова.
Сталинград был уже окружен неприятельскими войсками,
которые рвались к городу со всех сторон. Сдерживание
этого чудовищного, невиданного по масштабам натиска
дорого стоило советским войскам. Над городом и его
окрестностями висел чудовищный зонт предельного
напряжения - напряжения Величайшей Битвы в Истории
Битв, Битвы, которой суждено было длиться не день и не
два, а шесть с половиной месяцев. Ситуация была
настолько горячая, что Радному стало уже не до
лингвистических заметок. Но он был счастлив. Никогда в
жизни еще не бывало ему так хорошо, как сейчас.
Ощущение счастья только обострялось от постоянной
усталости - спать доводилось редко.
В одной из узких, тесных комнаток штаба он сидел
как-то вечером, низко наклонившись над срочной
работой - надо было отредактировать по просьбе
командующего фронтом стенограммы допросов, при которых
пленные немцы сообщили кое-какие немаловажные сведения
относительно плана германского наступления,
намеченного на ближайшие дни. Радный намеревался
работать ночь напролет.
Завыли сирены. Бомбежка. Опять бомбежка!
Последнее время они случались по нескольку раз в день.
За фанерной стеной, по коридору послышался шум многих
торопливых шагов - сотрудники штаба спешили в укрытие.
Радный не стал отрываться от работы. Не до того;
Дверь отворилась, и без стука вошли трое. Радный
поднял на них воспаленные недосыпанием глаза. И сразу
увидел синие кубы на воротничках гимнастерок. Внутри
похолодало. Он встал, протянул через стол руку. И тут
похолодало еще сильнее. Перед ним стоял Кирилл
Андреевич Радужневицкий - без бородки, без пенсне,
гладко выбритый, подтянутый, в аккуратной чекистской
униформе.